Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Нравилось, но не приводило в восторг.
Малый театр, МХАТ, тогда еще единый, были скучны, высидеть до конца не мог.
Генрих Белль был в то время моим самым любимым писателем, а Ганс Шнир — любимым литературным персонажем, и мы с Люсей пошли в театр Моссовета на «Глазами клоуна». Шнира играл страшно популярный Геннадий Бортников.
Не стану рассказывать, с каким трудом я достал билеты. Девушки…
Они млели, они жили его именем, хвастались друг перед другом, сколько раз смотрели этот спектакль. Лучше бы книжку прочитали. Хвастались, сколько переплачивали, чтобы купить билеты
Он только появился на сцене, только заговорил, мне стало ясно, что он человек иной ориентации. Кто доверил ему роль Шнира? Мерзость.
Когда он поднял руку и с пидорскими ужимками жеманным голосом произнес:
— И я долго махал ей вслед рукой.
При этом он похабно вилял своей рабочей частью организма, меня чуть не вырвало. Мы тут же ушли.
Едва ли не самым прославленным театром в Москве был в тот момент знаменитый «Современник». После каждого просмотренного спектакля я зарекался туда больше не ходить. И никогда не пошел бы, но почему-то именно билеты в «Современник» мне приносили прямо домой. Неудобно было отказаться.
Я любил и люблю очень многих актеров и актрис. Но Олег Ефремов никогда не входил в их число. Мне не нравилась ни одна из его ролей. Мне кажется, что и режиссер он был средний. Не более того.
Потрясен я был «Таганкой». Столько раз уже рассказывал, даже изображал как мог.
Это совсем другое. Если то все — театры, «Таганка» — не театр. Пусть зрелище. Там мне нравилось все. Декорации, игра всех актеров, они-то уж не играли в «без стены», они твердо знали, что рядом зрители, и обращались непосредственно к ним.
На «Десять дней, которые потрясли мир» билеты на входе проверял актер (забыл кто, я почти всех знал), обряженный революционным матросиком. Билеты он накалывал на штык.
А в самом фойе, пока зрители раздевались, Золотухин и, дай Бог памяти, кажется, Смехов, оба в рваных тельняшках, приставали к зрителям, плясали вприсядку и лихо пели матросские частушки, отнюдь не полностью цензурные. Это невозможно забыть. Нравится — не нравится, но потрясает.
А в «Герое нашего времени»…
А еще лучше в «Добром человеке из Сезуана», там мужики сидят спиной к зрителям на лавочке, как бы сговариваются, потом разом поворачиваются и начинают у себя на коленках производственный ритм отбивать, а над головой простая табличка: «ФАБРИКА». (После этого я чуть не полюбил театр вообще. Одумался.
«Таганка» — вовсе не театр вообще, это единственное, но роскошное исключение.)
А в «Часе пик» народ гуляет, на столе полно бутылок в беспорядке, еда, закуски, потом замолкает разом музыка, несколько человек подходят к этому столу и концами белой скатерти накрывают весь стол, и смотри ж ты, теперь под белой уже не скатертью, а простыней — покойник, а стол на колесиках и покатился, а все танцоры за ним — похоронная процессия… или в «Галилее…», а тем более в «Гамлете…».
Тут надо было о Золотухине, Высоцком, Смехове, Хмельницком, Шаповалове, Славиной…
Пропущу. Может быть, позже.
Как-то шел мимо Дома актера, а оттуда выскочил парень и ко мне. И ну мне руки
А фильмы там идут не простые, а золотые, не купленные, не резаные.
С чтецом. И он меня приглашает, чтобы в любой день, можно с друзьями.
И мы прицепились к очереди на просмотры зарубежных фильмов, которых не было на широком экране. Парень этот, нет мне прощения, даже имени не могу вспомнить, позже переместился в кинозал НИИ Курчатова, где разрешенных фильмов было еще больше, а доступ еще сложнее.
Там, между прочим, я видел совершенно ужас какой запрещенный венгерский фильм. Черно-белый. Про венгерские события.
Фильм мне показался слабым в киношном смысле, но страшным.
Там «нашими» были взбунтовавшие венгры, а «немцами-фашистами» — наши.
Очень странное и сильное впечатление.
Японцы достали нам абонемент на ретроспективный показ фильмов Куросавы.
Если не совру, двадцать кинофильмов. Далеко не все хорошие. При этом наши друзья-японцы не слишком ценили Куросаву. Они говорили, что он режиссер для европейцев, для них он снимает и показывает Японию не такой, как она есть на самом деле, а так, как привыкли о ней думать сами европейцы.
Настоящим великим японским режиссером — для самих японцев они называли Кэндзи Мидзогути, и тут их мнение поразительно сошлось с мнением Елены Дмитриевны Смирновой.
В Пушкинский музей изобразительного искусства мы ходили первые три года каждый месяц, для студентов билеты были дешевыми. И, приезжая в Ленинград, никогда не пропускали Эрмитаж. Иногда приезжали-то всего на три дня, а ходили туда два раза.
Эрнст Неизвестный
Зиновьев водил нас на Сретенку в мастерскую Неизвестного, ту самую, которая запирается на проволочку, как было сказано в стихотворении «Лейтенант Неизвестный Эрнст» Андрея Вознесенского.
Без всяких сомнений, это гений номер три в моей личной коллекции гениев.
Эти два гения, Зиновьев и Неизвестный, учились вместе на философском факультете[40].
Мне очень понравилось… (Это слабо, будто я — дамочка. Вместе с напряженностью его непрерывной речи это меня потрясло.) Он сравнивал себя с Микеланджело, с Роденом, в свою пользу, конечно, какое мне до этого дело.
Но то, что он задумал, мне было понятно, казалось грандиозно, и исполнение часто было под стать замыслу. Отнюдь не все отскочившие от липа глаза и уши на его скульптурах меня потрясли, многое показалось лишним, не тронули меня и именно те его работы, из-за которых так разорался Хрущев на выставке в Манеже. Однако само понятие скульптор-градостроитель, огромность его планов и вот это «чем дырее дыра, тем рукее рука», но особенно распятья, десятки распятий: Дева с Младенцем в раскрестье, крест, изнутри протыкающий, пронизывающий во все стороны пляшущего Христа, как бы это выразиться… потрясли.