Я живу в этом теле !
Шрифт:
Я стал ее обнимать, балдежить, и в какой-то момент она шепнула, пряча лицо:
– Выключи свет.
Все-таки есть своя прелесть в общение с этими, нераскрепощенными. Их осталось мало, но все-таки откуда-то берутся. Им и свет выключи, и не пытается руководить, сама подстраивается молча и стеснительно, языком не молотит, что мне мешает всегда, а сказать неловко.
Времени улетело больше, чем рассчитывал. Я внезапно увидел под собой раздетую женщину, увидел себя, вспотевшее и еще разгоряченное животное, увидел всю эту чужую комнату, и внезапный стыд как кувалдой
Я пошатнулся, свалился набок. Дыхание все еще тяжело вырывалось из груди, внутри свистело, но мозг начал работать лихорадочно, взахлеб, словно все это время его держали за горло, а теперь властные пальцы разжались, и он что-то кричал, верещал, торопил, предостерегал....
Она ласково положила ладонь мне на грудь:
– Тебе было хорошо со мной?
Я едва не закричал от ужаса и омерзения, но вопрос был привычный, я уже слышал уже сотни раз, и разумоноситель ответил за меня так, как отвечал всегда:
– О, да! Было так здорово.
– Мне тоже, - прошептала она.
Я лихорадочно размышлял, как мне здесь исчезнуть, а возникнуть в пусть тоже чужой, но привычной для разумоносителя квартире. Но пока я в этом теле, пока я в этой эпохе, я обречен подчиняться законам этого дикого мира. А это значит, что до метро придется рысцой, а там электричка может не сразу, ночью интервалы размером со щели между галактиками.
– Чаю не хочешь?– предложила она робко.
В ее голосе впервые прозвучало что-то от человеческой интонации, робость, что ли, меня передернуло. В полутьме ее тело странно белело, призрачное и нереальное, пресное, как рыба в тумане.
– Надо бежать, - ответил я.
На ее милом лице отразилась легкая грусть, всего лишь тень грусти. Я понял, что ответил верно, когда она обронила обычное дежурное:
– До метро всего пять минут...
Я вскочил, торопливо одевался, стесняясь наготы этого похотливого самца, в тело которого всажен, Она перевалилась на бок, наблюдала за мной с насмешливым сожалением. Я сказал, прыгая на одной ноге, никак не мог от спешки попасть ногой в другую штанину:
– Автобусы наверняка уже не ходят!
– Успеешь...
Я подумал, что она не прочь, чтобы не успел. Впрочем, кто их знает, сейчас даже старомодные вовсю отстаивают независимость. Уже разобрались в разных своих преимуществах, да и побаиваются, что на шею сядет пьяный чмурик, за которым надо ходить, убирать, стирать за ним вонючие носки.
Я быстро натянул кроссовки, чмокнул в щеку. Она смотрела вопрошающе, но молчала. У нее, естественно, на языке вертится только один вопрос, но именно он раздражает мужчин больше всего, и она только смотрела большими печальными очами.
Я отвел защелку замка:
– Ну, пока. Я позвоню.
– Звони.
Я кубарем скатился с лестницы. Снег громко скрипел под подошвами, морозный воздух врывался в легкие, вычищал внутренности, крохотными фонтанчиками вырывался из каждой поры на коже, вымывая человеческое тепло. Стало холодно, я все ускорял шаг, наконец вдали замаячила ярко-красная М.
Влетел в метро, простучал подошвами по эскалатору. Навстречу попался неопрятный
На перроне я чуть не задремал стоя, потом пришла воздушная волна из туннеля. Металлическое чудовище с яркими фарами пронеслось, притормаживая, перед ним распахнулись двери. Я шагнул... в переполненный вагон, упершись в спины мужчин. Инстинктивно напрягся, ибо воздух в вагоне пропитывала враждебность.
Не пацаны, что проводили девчонок до подъезда и спешат домой, возвращаются зрелые мужики, знающие в жизни многое, обжегшиеся на многом, потому и возвращающиеся, не оставшиеся, и к себе ни-ни-ни, а то не расхлебаешься, законы теперь призвезденные, только и знают, что жизнь портить...
Пахнет водкой, потом, несвежими постелями. Многие бесстыдно спят. Кто повалился соседу на плечо, кто откинулся на спинку сидения и расслабленно открыл пасть, храпит, показывая не только выщербленные зубы, но и гортань с бледным гнойным налетом...
Вдруг один из спящих всхрапнул, открыл глаза, мгновение дико смотрел через раскрытую дверь, а когда механический голос назвал станцию, этого дурака словно катапультой выбросило вместе с ?дипломатом? через уже схлопывающиеся створки.
Вагон заполнили существа, мозг которых слишком устал, чтобы даже спрашивать: оно тебе надо?– и существа держались на простейших рефлексах выживания: доползти до норы, а там гори все пропадом, больше через весь город не поеду, на что оно мне, да чтоб я из-за бабы...
Я огляделся. Внутренним взором отчетливо увидел все множество этих вагонов, все поезда, на этой линии, на встречной, на кольцевой и на всех радиальных. Огромное, несметное количество поездов - и все заполнены этими существами! Этими же самцами заполнены в этот миг все автобусы, троллейбусы, трамваи...
По коже пробежали мурашки. Всюду по городу в этот момент идет один-единственный зверь. Этот зверь - я, Виктор Ковалев!
Это я сижу напротив, бессильно развалившись, словно тряпичная кукла, и сплю, прижимая к животу портфель, рожа перекосилась, изо рта выползают слюни... И рядом тоже я - длинный и худой, как стремянка, бледный от недосыпания, даже россыпь угрей поблекла. И вон тот, что сплошное тесто в дешевом костюмчике... И этот очкарик, который в шляпе, и бородач, и носатый, и тот бандера, и хиппак, и молотобоец, и профессорообразный...
Некоторые еще только вышли от своих ларис, торопливо и расслабленно спускаются по лестницам, вяло шурупают: сегодня что-то устал, не раскошелиться ли на мотор... да ладно, до пересадки успеваю, другие уже плетутся по своим улицам, входят в подъезды, достают ключи, с облегчением вваливаются в с в о и квартиры.
Основной инстинкт разумоносителя настолько силен, что подавляет любую разумную мысль, загоняет мое "Я", меня, в неведомые глубины этого механизма. Вернее, подчиняет настолько, что разум сам суетливо бежит впереди простейшего из инстинктов, прометает дорожку, служит, а свободу получает не раньше, чем инстинкт нажрется своего.