Я живу в этом теле !

Никитин Юрий Александрович

– Пусть, - торопливо согласился отец.

Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш, раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было как после долгого усилия по горлу прошел комок.

– Это на три часа, - сказал отец тихо.
– Потом начнет отходить, боль вернется еще злее...

– У него не будет этих трех часов, - успокоил я, отец однако съежился, словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул вдогонку: - Я возьму этот коврик, хорошо?

–

Обязательно, - донесся его прерывающийся слезами голос, обязательно...

Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела. Потерпи, сказал я ему одними губами. Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим...

Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую силой, когда я хватал на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я поспешно опускал на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит так виновато, что сердце начало щемить все сильнее и сильнее. Даже пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так утруждаться...

Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил обогнать и вызвать лифт.

Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть, шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет, начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное электрическое солнца, приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери распахнулись.

Отец пропустил меня вперед, наощупь нажал нужную кнопку, не отрывая любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик со своим пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже шагнул, но увидел пса на моих руках, переменился в лице:

– Это... уже?

Я кивнул, судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так, что едва не оторвал голову:

Вы езжайте, езжайте!.. Мы поедем другим.

Дверь захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачки дома, да и окрестных домов, знают друг друга, знают у кого собака еще щенок, а кого уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседям относятся тоже лучше, чем к самим соседям.

Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Вчетвером на ней старухи перемывают кости всем проходящим, сейчас пусто, я осторожно ел, опустил Джоя себе на колени. Отец сел рядом, все

время то гладил его по голове, то трогал лапы, не находил места.

Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку ?Стоянка запрещена", в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниэлю, с которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а без собак пройдешь мимо, не узнавши. Этого узнал лишь потому, что встречался не уже полсотни раз.

Он подошел, вытирая масляные руки ветошью. Глаза была невеселые:

– Все?.. Увозите?

Отец кивнул, говорить не мог. Губы его дергались, а я ответил почти шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:

– Он очень страдает.

– Понимаю, - ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь, продлить жизнь нашей собаке.
– Мой тоже уже дряхлеет... Играть давно перестал.

– Вашему еще нескоро, - утешил я.

– Говорят, спаниели живут недолго...

Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот машины. Похоже, он просто не мог вынесли такого зрелища. Скрылся, да и не хотел, чтобы мы видели, что он видит.

Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел, сказал сочувствующим голосом:

– Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.

– Это можно понять и по-другому, - пробормотал я.

– Нет, это по-дурости и злобе людской...

Отец зашевелился:

– Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!... К этому подъезду!

Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были понимание и глубокая печаль.

Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сидение. Отец сел рядом, назвал адрес. Таксист буркнул:

– Что, лапку прищемили?

– Если бы, - ответил отец.

Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла набирать скорость. Я заметил в зеркало с каким недоброжелательством таксист посматривал на бедного Джоя. Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:

– Не понимаю, как можно так возиться с собаками... Что с ним?

Отец промолчал, я видел в зеркало его жалкое лицо, а я ответил:

Он умирает.

Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы помчались в левом краю, обгоняя машины. Слева неслись навстречу в четыре ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.

Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу. Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно: