Я живу в этом теле !

Никитин Юрий Александрович

Перестать, напомнил я себе. Это непонятно звездному наблюдателю... и вероятнее всего, не только наблюдателю, но как житель этой планеты знаешь, что одежда обязательный атрибут вычленения этого существа из звериного ряда. Одежды нельзя лишать даже в жару, слишком недавно он вышел из зверей, слишком легко вернуться, а разницу надо держать, держать, держать отчаянно, несмотря на всех фрейдов, не свободную любовь, за свободу совокупляться с особями своего пола, со скотом, с рыбами, предметами, компьютерными персонажами...

Да,

страшноватый мир, кто спорит?. Как здесь живут... Как с Этим смиряются? Какая странная философия, какое мировоззрение.... Вдруг я вспомнил, что нет философии, нет мировоззрения. В прошлые века царила вера в загробную жизнь, а теперь кто-то пытается придумать себе Мировой Разум, Высшее Существо, словом, того же Бога, только именуют Творцом уже всей галактики, а остальное большинство просто старается не думать о Великом Небытие... Изо всех сил забивает голову сиюминутными заботами, но только бы не думать о том, что ждет в старости, а затем и...

По спине пробежал холодок. Интересно, подстраховывают ли меня? А что, если меня сюда забросили, дальше пошли межзвездные коктейли глушить или еще что-то... черт, совершенно не помню ничего из той жизни!.. И пока не вернутся с обеда, я подвержен всем болезням, всем микробам, все опасностям.

За холодком в душу заполз страх, я с усилием заставил себя успокоиться. Я в теле землянина, а он должен быть привит.... вот на левом плече пятнышко, где прививали оспу. явно же и от прочих опасных, а гриппом в прошлом году переболел...

Правда, я не застрахован, скорее всего, от наезда автомобиля.

Прозвенел звонок. Я поднял трубку:

– Алло?

На том конце провода раздался вздох, потом тяжелый прерывающийся голос, в котором я не сразу узнал голос человека, которым считается моим отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так накрепко.

– Это я... Ты свободен сейчас?

– Да, в какой-то мере, - ответил я.
– А что случилось?

– С Джоем совсем худо... Уже никакие таблетки не помогают... Я сам не сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут... Он все понимает.

Я сказал с неловкостью:

– Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять решение. Ну, решись наконец!

После паузы раздался снова вздох, а голос, котором дрожали слезы, упал до шепота:

Уже... Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.

Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает этот человек:

– Через полчаса буду у тебя.

Дверь отцовской квартиры такая же старая, пошарпанная, особенно если пройти как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных, отделанных дорогой имитацией под дерево.

Отец открыл дверь раньше, чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым изможденным лицом, осунувшийся, охлялый, словно всю

ночь стоял под проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на изношенные сети для ловли рыбы.

– Что ты с собой делаешь, - сказал я с сердцем.

Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал, вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.

Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде, по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он и узнал меня, скорее всего, по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть вполовину так, как раньше.

Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал как заскрипели шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили слезы, побежали по морде.

В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с ласковой мужской грубоватостью:

– Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.

Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:

– Машину не вызывал?

– Нет...
– донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца, словно говорил сам Джой.
– Я думал... Ты приедешь...

Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые:

– Я займусь. Ты побудь с ним.

Уходя в другую комнату, к телефону, видел как отец опустился на колени возле пса, взял его лапу в ладони, и застыл так, скорбный, плечи вздрагивали, а голова опустилась на грудь.

Я поспешно отвернулся, не хочется видеть отца плачущим, как-то не по-мужски, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я, переговорив, позвонил в службу такси.

подниматься, старческие кости гнутся трудно не только собачьи, суставы высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще текли.

Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная печаль, хотя на коврике лежит всего лишь умирающая собака. Пальцы чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но воспринимает жизнь.,

– Пора, - сказал я со вздохом.
– Им ехать минут сорок. Пока выберемся, минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз погреется.