Я живу в этом теле !
Шрифт:
– Он что... так и не выживет?
– Нет, - ответил я резко, - от старости лекарства пока нет.
– Ага...– сказал он, - да ладно... ладно... Я тут содрал с одного араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут даже с... таким. Да ладно, ладно.
Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом, что как не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом и унеслась.
Я
К моему удивлению врач сказал участливо:
– Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.
Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие, дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по старчески мудрых, были печаль и глубокое понимание.
Враз перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким отламывают кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.
– Все собаки идут на небеса, - казал он убеждающе.– За их любовь и преданность... Вы не должны так страдать. Мы нашли в себе мужество быть с ним до его последней минуты...
Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно желтым. Я одной рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было трудно даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим трудом:
– Да-да... Начинайте...
Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью. Он все понимал, и я видел по его глазам, что он жалеет только, что оставляет нас без его защиты, без его заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас, не лизнет руки любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую лужайку...
– Не... мо... гу, - вдруг вырвалось у отца со всхлипом. Он перехватил руку врача со шприцом.– Не надо... Я не могу... Он понимает, что мы его убиваем!
Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.
Врач возразил тихо:
– Он понимает, что вы облегчаете его муки... Он благодарит вас, что в его последние минуты жизни вы с ним.
– Не могу...
– Посмотрите ему в глаза!
– Не могу, не могу...
Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Он судорожно проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и, оставив Джоя, гладил теперь отца своего разкумоносителя, прижимал к его телу, сам чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Не должны умирать ни люди, ни собаки, ни какие другие существа.
Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, но мое мужество едва ли было крепче
– Потерпи... Это совсем не больно.
Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джой слегка двинул ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее, выказывая благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы с ним, все еще с ним...
Постепенно движения его становились медленнее, язык двигался с трудом. Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, но теперь внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал как похолодело лицо.
Врач странно посмотрел в мою сторону. Я слышал щелчок откупоренного флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, затем отвратительный резкий запах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, я чувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто тысяч вольт.
Джой лежал все так же на боку. Глаза его с любовью и преданностью смотрели на нас. Он уже не дышал, сердце его остановилось или останавливалось, но в угасающем взоре я видел его страдание от разлуки с нами.
Мы вышли на крыльцо странно осиротевшие. Умерла всего лишь старая собака. Но я чувствовал, что из меня вынули душу, а я только пустая оболочка, отец выглядит еще хуже, это его пес, это ему он мыл лапы после каждой прогулки, ему любящий пес приносил тапочки и преданно смотрел в глаза, упрашивая велеть ему что-нибудь, послать куда-нибудь, а он тут же сделает, выполнит, потому что очень-очень любит...
Не знаю почему, но, томимый неясным побуждением, дома я сразу же бросился к книжным полкам. Из того, что искал, отыскался только школьный курс астрономии. Слишком упрощенный, от чего холодок страха пополз по спине. Что-то в этом странное. Память подсказывает, что в школе отвечал по этой дисциплине... мое тело ответило. А потом, потом понятно... Большую часть знаний взгромождаем только как цирковые эквилибристы, чтобы кое-как донести до экзаменатора, в потом все с грохотом рушится, рассыпается в пыль, еще не долетев до пола.
Знания, которые не употребляются, организм старается не запоминать. Это аксиома. Но, может быть, есть другая причина?
Я не дал исчезнуть холоду страха, наоборот - углубил, представив черноту космоса, бесконечность, далекие искорки звезд, безжизненность... Не потому ли организм не запоминает, даже спешит забыть, что эти знания не только бесполезны, но и опасны? Я же чувствую, как во мне сопротивляется нечто сильное, как в мозгу и в душе всеми лампами, коготками старается отпихнуться от ужасающего космоса, бездны, будто стоя не на дне этой бездны, а на краю...