Я живу в этом теле !
Шрифт:
– Нет уж, за мамой я постараюсь...
– Как знаешь, - отступился я.– Только не надорвись. Нас же теперь двое.
Я взялся обдирать старую краску, а за спиной слышал его журчащий голос:
– Ты лежи, мать. Лежи. Наработалась за свою жизнь!.. Теперь отдыхай. Присматривай, как мы здесь все обихаживаем.
Голос его звучал ласково, успокаивающе, с домашней интонацией. Так он явно говорил в последний год жизни матери, когда она уже ослабела, не могла сама удержать тяжелую ложку.
Железные прутья противно скрипели, из-под ладони непрерывно
В глазах потемнело. Холодная волна ужаса, слепого и нерассуждающего, обрушилась с такой мощью, что меня согнуло, а внутри разом налилось тяжелым холодом, словно я проглотил льдину. Мои пальцы судорожно стиснулись на решетке, а когда чернота чуть отступила, я начал тереть железо с такой страстью, что на дальних могилках печальные фигуры начали поворачивать в нашу сторону белые как луна в ненастную погоду лица.
– А не лучше ли коричневой краской?– спросил я дрожащим голосом, только бы услышать себя, убедиться, что еще не мертв.– Не так видна ржавчина.
– Нельзя, - ответил отец строго.
– Почему?
Он вздохнул:
– Бабушка не любит. Она такая... Коричневый, мол, фашисты себе присвоили, а красный - коммунисты. Голубой - цвет неба!
– А голубой себе присвоили сионисты, - сказал я невольно.– Как желтый - японцы да китайцы.
Он хмыкнул:
– К счастью, она этого не знала. А то бы пришлось бы придумывать вообще что-то новое.
Я посматривал искоса, не мог видеть его лицо, его глаза. Он не просто говорит о родителях так, словно они наблюдают за каждым его жестом, а он старается угодить им, как бы замаливая прошлые ссоры, непослушание, уход из дома, долгое время нежелания ничего знать и слышать о тиранах-родителях... Он говорит и занимает себя мелочной и потому никогда не заканчивающейся заботой об этом жалком могильном холмике, потому что не может поверить, что р о д и т е л е й б о л ь ш е н е т.
Солнечный свет померк, холод охватил меня изнутри. Несколько мгновения я стоял, стиснув зубы. На спине неприятно взмокло. В глазах на несколько мгновений встала чернота.
Н е т, сказал я мысленно, и у ж е н и к о г д а н е б у д е т.
Нескоро снова услышал чириканье воробьев, а солнечное тепло как и прежде нагревает голову и плечи.
Вот что, сказало у меня внутри нечеловеческим голосом, вот что стоит у твоего отца непробиваемой стеной. Он не может поверить, что жизнь кончается. Это не от него зависит. Это у него внутри.
И у всех людей этой планеты этот барьер стоит в мозгу.
А ты... ты как-то пробил эту стену!
Чувствуя, как вся кровь отхлынула с лица, я повернулся спиной к отцу, скреб прутья, делал вид, что занят по уши, а в глубине мозга трепетала мысль, что только бы не упасть в обморок, не свалиться, не закатить глаза... Не то страшно,
Бабушка, сказал я себе. Бабушка, а я ведь помню тебя хорошо, хотя ты жила на другом конце города, и виделись мы редко. Ты постепенно слабела, угасала, все больше требовалась помощь взрослых детей, наконец дошло до того, что уже сама не могла поднести ложку ко рту...
И вот теперь ослабела настолько, что не проглотит эту ложку супа, если даже тебе влить в рот. Кстати, ложка и прочие мелочи, необходимые для жизни "там", тоже лежат в твоем гробу. Ты живешь там, а здесь отец все делает за тебя: поправляет домик, пропалывает огород и сад, ограниченный кладбищенской оградкой, сажает и поливает цветы, красит забор...
Словом, забота продолжается. Отец просто не хочет понять, не желает знать, что бабушка уже не нуждается ни в какой заботе. Что ей все равно, растут ли над тем местом, где закопаны ее кости, цветы или бурьян. Там, в могиле, нет никакой его матери, а моей бабушки.
Там только ее кости. А сами она, моя бабушка, исчезла в тот миг, когда сердце перестало биться. Или, как теперь говорят, когда прекратилось кровоснабжение мозга. Я сказал, что там, под могильным холмиком, ее кости... но там не ее кости. Там просто кости.
Когда мы возвращались с кладбища, от далекой трамвайной остановки нескончаемой чередой навстречу тянулись с ведерками, лопатками, граблями, обычным садовым и дачным инвентарем словно их ушедшие родители то ли живут на даче, то ли превратились в деревья, за которыми надо любовно ухаживать, поливать, обирать гусениц, беречь от ранних заморозков, от зайцев, обдирающих кору...
Я невольно оглянулся. Там, за кладбищенской стеной, остался целый город. Некрополь, так его называют греки, город мертвых. Город, ибо они там живут...
Отец молчал всю дорогу, лицо было таким, словно это он был пришельцем с другой планеты. Я видел, что его ноги идут по серому асфальту, затертому и заплеванному, покрытому окурками и грязными бумажками от мороженого. но видит он другие миры.
Вот отец и ответил мне, подумал я горько. Мудрый мой старый отец. Молча привел и показал. Тебе должно быть намного страшнее, чем мне. Ты уже всматриваешься в миры, откуда не бывает возврата. Сам ты идешь здесь, а душа твоя там, далеко. В заоблачных мирах, или...
Плечи мои передернулись, я задышал чаше.... и холодок смерти отступил, затаился. Вдали выступал из марева легкий павильон из стекла и железа. Там уже виднеется народ с ведерками и грабельками, облепленный самопальными объявлениями столб, урна, все привычно, вон далекие дома. Низкое небо с облаками... нет, туда лучше не смотреть, вон далеко-далеко показался трамвай... По тому, как тяжело катит, видно, что переполнен, надо будет вламываться с боем, поджимая впереди стоящих, которые орут, что трамвай не резиновый... Правда, многие сойдут на этой остановке, тоже с ведрами да граблями, но все ж надо успеть вломиться в числе первых...