Я живу в этом теле !
Шрифт:
Холодильник старенький, гудит неимоверно, энергию жрет как электрическая свинья, но отец стал туговат на ухо, шум не беспокоит, а за перерасход энергии проще отрывать от пенсии рубли, чем найти деньги на новый холодильник.
Бутылки в ладони приятно скользили, покрытые мелкими бусинами влаги. Я сразу ощутил жажду, а когда представил как темная струя ударит в стакан, быстро наполняя, светлокоричневая пена пойдет верх,.. губы сами плямкнули, а горло сделало глотательное движение.
Отец засмеялся:
– Вот видишь, ты еще и бутылку не открыл,
– Еще как, - согласился я.– Отец, ты давай сам... Хочешь, я тебе открою? А я смелю несколько зерен, если ты не против.
Он удивился:
– Кофе? В такую жару?
– У меня и так голова не варит, - признался я.– Засыпаю на ходу. Мысли ворочаются вялые, как жирные караси в теплой воде. Все путается, отрывается как модем на харьковских линиях, а поймать ускользающие хвосты не могу... Так скользит, что даже чешуи на пальцах не остается.
– Надо отдохнуть, сынок, - сказал он участливо.– Ты слишком перерабатываешься. Это не по-отцовски такое говорить, обычно все ворчат, что дети бездельничают, а вот мы в их годы... но ты в самом деле работаешь каторжно. И мозги не щадишь.
Я отмахнулся:
– Да нет, когда дело касается извлечь интеграл или наладить новую программу, мозги работают быстро и без сбоев. Или если пулю записать, в покер сыграть, в картишки перекинуться - все карты помню, что вышли. А вот когда пытаюсь понять нечто... нечто такое... то в мозгах каша, серый туман, какая-то стена...
Он посмотрел как-то странно, отвел взгляд. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, но не решается. У меня в зобу сперло дыхание, все-таки отец любит и доверяет, должен сказать, только слова подберет тщательнее, все время помнит, как он говорил не раз, что он мною уже был, потому меня понимает, а мне им еще предстоит стать через двадцать семь лет, а за это время я уже буду не таким, и думать буду иначе...
Губы его задвигались, потом он вздохнул, плечи осели, а глаза погасли. Я с глубоким разочарованием понял, что отец ничего не скажет. То ли потому, что я, по его мнению, еще не дорос, то ли... как показалось вдруг, он сам не нашел ответы на эти странные вопросы.
Пока кофе отстаивалось, моему разумоносителю восхотелось есть. Чтобы не отвлекал, я вытащил из хлебницы бородинский, нарезал, положил тонкий слой масла, прислушался к ощущениям, мои руки отыскали на столе солонку.
Отец с недоумением смотрел, как я усердно трясу ею над тонким слоем масла:
– Ты ж, вроде бы, считал это белой смертью...
– Что делать, - ответил я невесело, - то, в чем я живу, требует ломоть черного хлеба с маслом и обязательно с солью. Пусть заткнется и не мешает.
Отец улыбнулся, решил, что я пошутил, или так назвал желудок, но смотрел внимательно. Второй стакан опорожнил только до половины, прислушивался не сколько к своим ощущением, но к моему голосу, интонациям. Что-то его тревожило. Похоже, он чувствовал, что во мне изменилось нечто очень сильно, словно и в самом деле в теле его сына поселилось существо из далекого холодного
Он посмотрел поверх моего плеча. Я помнил, что за моей спиной большой календарь с крупными цифрами, глаза отца стали слабоваты, а очки не помогают.
– Завтра день поминовения родителей, - произнес он робко.– Я что-то слаб стал ногами... Ты не сходил бы со мной?
Рот мой уже открылся для привычного: не могу, страшно занят, дел по горло, как-нибудь в другой раз, да и буду белой вороной среди старичья, ведь это только они охотно толкутся на кладбищах... но я подавил реакцию разумоноителя, ответил вместо его:
– Пожалуй, да. Что захватить с собой?
Он опешил, не ожидал такого быстрого ответа. В лучшем случае ему удалось бы меня в конце-концов уломать, но не сразу и на известных условиях.
– Я все соберу, - сказал он торопливо.– Надо чуть подкрасить оградку... Самую малость. И все! Может быть, чуть-чуть холмик подровнять, если дождями слишком размыло.
Вместе с нами с трамвая сошли люди, которых можно было бы принять за дачников: ведра, совки, лопаты, грабли, банки с краской, щетки, еще какой-то инвентарь, только люди двигались без шуточек, лица если не строгие, то все же буднично ровные, бесстрастные, с легким налетом некой извечной скорби.
Они шли, негромко переговариваясь, маленькие группки по два-три человека, но были и одиночки, тоже, правда, с ведрами и лопатками. Далеко впереди показался невысокий каменный забор, добротный, но облупившийся, старый. Дорожка от остановки вела к воротам, навстречу вышли немолодая супружеская пара, он сильно хромал, шли медленно, поддерживая друг друга.
– Они каждое воскресенье здесь, - сказал отец негромко.– У них здесь фамильный склеп.
– Ого! Дворяне, видать.
Сказал чисто автоматически, даже не я сказал, а этот, разумоноситель, и отец кивнул, то ли соглашаясь, что да, дворяне, а то и графья, то ли просто принимая мои слова.
Столбы ворот разошлись в стороны, перед нами открылось пространство, сплошь заставленное ажурными заборчиками, а в середине каждого квадрата поднимался либо крест, либо столбик из камня. Иногда из темного или светлого мрамора, чаще - из гранита. Между этими участками земли, ревниво отгороженными от соседней, пролегали узкие тропки, утоптанные, словно здесь живут и постоянно ходят на водопой
Кладбище старое, хоронить перестали лет пятнадцать назад. Могилы быстро ветшают, это раньше для покойников воздвигали пирамиды, дворцы, а у нас - склепы, т.е., просторные дома для мертвых. За могилами хоть как-то ухаживали, а теперь побыстрее закопают, стараясь сократить нелепые расходы, и на кладбище больше не появляются.
До следующего раза.
Дорожка повела вглубь, деревья расступались нехотя. Здесь они главнее, да еще пышные кустарники, что поднялись прямо на могильных холмиках, запуская корни все глубже и глубже... и ягоды вырастают крупные, наливаются красным соком, такие тугие и яркие, что по коже почему-то пробегают пупырышки.