Яновский Юрий. Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— У нас, Панько, — медлительно формирует слова высокий, сухощавый и решительный Микита, — у нас на шахте смотрят не на вареники, а на добычу… На уголек, понятно?
— У вас там, наверное, проволоку глотают — вишь какой ты, как на проволоку надетый!
— Зато не полтавская галушка, как ты!
— Тише, ребята, — сдерживает дружков связной, — от ваших разговоров у меня кости начинают зудеть! Добудьте мне лучше гитару… Когда-то я с этим зверем был знаком…
— Момент! — оба друга отправляются на поиски.
— Как рука, Алексей? — спрашивает очутившаяся рядом Фрося.
— У тебя такие ласковые
— Говоришь, а сам, верно, смеешься в душе!.. Ты в столице жил, а мы в Донбассе спокон веку.
— Милая моя девушка… Ведь ничего я тебе не имею права ни рассказать, ни намекнуть… После войны разве…
— А встретимся, Алеша?
— Непременно, и в обязательном порядке!
— И ты уже будешь не Алеша, а, может, Гриша?
— Все может быть, милая моя, да разве сам-то я не останусь таким, как вот сижу перед тобою и смотрю в твои ясные глаза…
— Я обещаю помнить всю жизнь, Алеша… Мало тебе?
— Пока не забудешь, Фрося.
Нежная девичья рука треплет милые кудри, о которых еще несколько дней тому назад девушка и понятия не имела, смотрит в глаза, ставшие ей дорогими, и радость заливает ее сердце.
— Не троньте меня! — звучит тоненький голосок, и Миля, четырнадцатилетняя девушка-подросток, поднимает от стола горько заплаканное личико. — Я от радости плачу. И мне жалко наших ребят. И сестричку жалко. Мы с ней близнецы… Как их там били! Обещали выпустить, если ребята назовут врагам нас всех — ну, Федю, Фросю, Колю, Майку, Микиту, Панька, ну всех… Они, верные присяге, не назвали ни одного человека! Не назвали и так умерли. Знали, помнили о нас, но не назвали… Поклянемся же, товарищи, никогда не забывать их, и пусть они с нами живут до последнего часа!
— Друзья! — вскакивает со своего места Федя. — Как можно говорить о забвении! Народ их так поднимет, как никогда и никого в истории не поднимали! Вот посмотрите сами на себя: обыкновенные парни и девушки, не ангелы, а, скорее, черти, образование очень разное, характеры иногда даже невыносимые! Но что получается! Много и о нас напишут впоследствии, и песни споют о наших делах, кое-кому и памятники готовятся… Да, да, не удивляйтесь, в таком большом деле все будет! Да не это же нас ведет каждодневно на бой с врагом! Что нас ведет, товарищи! Партия, молодость, любовь к жизни, ответственность за переустройство планеты! Остальное, так сказать, мелочи. Воспримем их философски. "Сочтемся славою, ведь мы свои же люди. Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм!"
— Правильно!
— И коммунизм, товарищ Маяковский!
— В одной из своих командировок, — начинает обычным разговорным голосом связной Алексей (и, странное дело, его все услыхали), — я встретился со стариком. Старик как старик. С характером и прочее. Пустил меня ночевать, хотя в селе полным-полно стояло немецких карателей. Посадил за стол и чарку налил. "Выпьем, говорит, за скорейший разворот событий: нехай захватчики лягут наспод, а наше чтоб было сверху!"
Тем временем Микита и Панько появляются откуда-то, неся торжественно на вытянутых руках обыкновенную гармошку вместо гитары.
— Понимаешь, — говорит Панько, — дефицит с гитарами. Может, гармошку осилишь?
— Гармошка — вопрос более сложный, — отвечает
И пошли, полились, запрыгали разудалые переборы.
"Прощался парнишка с мамашей родной,— поет задушевным голосом связной,— Он шел на борьбу, в партизаны, Готов был душой — на разведку и в бой, Готов был на муки и раны. Прощалась девчина с родимой семьей — От хлопца она не отстанет! Пошли они вместе, и выигран бой, С победой, друзья-партизаны! Пошли они вместе, и выигран бой, С победой, друзья-партизаны!"На пороге комнаты постороннее лицо: это старик в очках и ватнике — Кузьма Павлович, член подпольного райкома.
— Хлеб-соль честной компании!
— Милости просим, Кузьма Павлович!
— Сидайте с нами!
— Некогда, дети. Прошу тихонечко, не медля ни минуты оставить это помещение. Мы охраняем вашу безопасность, но в настоящий момент отмечены некоторые действия врага, против которых мы бессильны. Потихоньку и поодиночке. Времени в обрез, но должно хватить. В крайнем случае, наш заслон примет бой и отвлечет бандитов-полицаев. Как гулялось?
— Хорошо, Кузьма Павлович!
— Вспомнил мирную жизнь!
Организованно и слаженно проходит "эвакуация" помещения. Нежно, незаметно прощаются Майка и Федя, Фрося и Алексей.
Последнее, на чем фиксируется внимание, — это Алексей, сидящий с гармошкой на коленях, задумавшаяся Майка и — в стороне — Микита и Панько.
Те же лица и в том же положении.
Только связной превратился в слепого старика, у которого глаза открыты, но он ничего будто бы не видит, гармошка все так же лежит у него на коленях.
Майка превратилась в горбунью, поводыря слепого музыканта, ее лицо измазано, одежда драная.
Микита и Панько поодаль, и тоже неподвижны; действие происходит в теплушке, ритмично покачивающейся от хода поезда.
Кроме названных лиц, — бойкая молодица с мешками и кошелками, личность в демисезонном пальто и каракулевой шапке, немецкий пожилой солдат в очках, с винтовкой, сидящий напрессованном сене и курящий баварскую трубку. Большую половину теплушки занимают лошади. Двери закрыты, так как на дворе февраль месяц.
— Еще не вечереет, дочка? — спрашивает слепой.
— Вечереет, дядя Никанор, — отвечает девушка.
— Мне профессор определил: "Глаза у вас целые, только нервы от разных потрясений не выдержали. Я пропишу лекарство, каждый вечер будете принимать, и как напала на вас слепота, так же неожиданно и уйдет…"
Вынимает коробку с лекарством, принимает таблетку.
— Всегда так бывает, — отзывается бойкая молодица, удобно умостившаяся на сене, — мучает, мучает нас несчастье, да и растает, как роса на солнце… Даст бог, и наших благодетелей к нечистой силе корова языком слижет!