Язык цветов из пяти тетрадей
Шрифт:
Попробуй, загаси, останови! —
Пирует Эрос. Гибельная скорость
Дана испепеляющей любви.
Потом, потом в коротком разговоре
Заметишь вдруг, что горяча зола,
Но шевельнулось мыслящее море,
Тебя к нему дорога повела.
Да, от любви, что годы поглотила,
Оставившей лишь блестки мишуры,
Теперь – к иной, вращающей светила,
К мирам упрямо тянущей миры.
«Когда
Когда упали стены Карфагена,
Из бурно возгорающейся мглы
Такие крики раздались мгновенно,
Что рухнули парящие орлы.
Слоны трубили, боги отлетали,
А их жрецы возжаждали огня,
И, отражаясь в блещущем металле,
Неслась по узким улицам резня.
Планеты замирали на орбитах,
Легионеры в огненной пыли
Ловили женщин наголо обритых —
На катапульты волосы пошли.
И победитель, надышавшись дымом,
То ликовал, то грустен был чуть-чуть,
Задумавшись, что то же будет с Римом
Когда-нибудь.
«Промчавшийся по хрусткой гальке вскачь…»
Промчавшийся по хрусткой гальке вскачь
И в речи отозвавшийся напевной
Был всё-таки всего прекрасней мяч,
В тебя феакской брошенный царевной.
Зевс-Вседержитель всё ж таки всеблаг!
И тот блажен, кто, пережив лишенья,
Такую встретил после передряг
Очередного кораблекрушенья.
Она спешит. Блеснуло колесо
Летящей в город лёгкой колесницы.
А ты уже забыл про Калипсо,
Тебе уже иная доля мнится.
Обманом погубил ты Илион
И хитростью осилил Полифема,
Но так теперь бесхитростно влюблён!
И всё же здесь не кончилась поэма.
И воспоёт какой-нибудь слепец
Дальнейший путь и твой причал во мраке,
И ты корабль покинешь наконец,
Чтобы, проснувшись, не узнать Итаки.
«Как сладостно язычество Эллады…»
Как сладостно язычество Эллады!
По всей земле, куда бы ни пойти,
Пришельцу обретенья и отрады
Сулили все ночлеги и пути.
По всей дороге боги были рядом,
И повевал, и приводил Эол
В объятия к неведомым наядам…
Ковал Гефест и Арес в битву вёл.
Но божества устали, одряхлели,
Тысячелетний жертвенник угас,
Бежала нимфа из твоей постели,
Зарос травой оставленный Парнас.
Ещё вакханки бормотали спьяну
И плакали, не в силах встать с земли,
Но умер Пан. В походе к Юлиану
Последнего сатира привели.
Недавно
Его крестили, и теперь спроста,
Седой, косматый, пребывавший в страхе,
Косноязычно славил он Христа.
«И этот мальчик, найденный царевной…»
И этот мальчик, найденный царевной
В тех заводях, где чудом не погиб,
И разговор гортанный и напевный
Её прислужниц, и ребёнка всхлип.
Всего сильнее материнства сила,
О нём неодолимая тоска…
Вода всё ближе люльку подносила,
Пошевелив папирусы слегка.
Стоит столетий пыльная завеса,
Но кажется, не столь уж далеки
И правнучка прекрасная Рамзеса,
И колыбель, и эти тростники.
Библейское
И рядом с милой, темноокой
И эта, старшая жена.
Вот с ней, и в близости далёкой,
Тебе и старость суждена.
Она суха, подслеповата,
Но вожделенною была,
Тебе подставлена когда-то,
И всё волнует эта мгла.
Ещё соперничают сёстры,
Язвят, перекликаясь зло,
И ревности столь много острой
В наследство детям перешло.
Смешались разных жён потомки,
Узнаешь эту в них и ту…
Вот памяти обрывок ломкий,
Вобравший свет и темноту!
Всё схорони и руки вымой
Струёй текучего песка!
И горечь мощи нелюбимой
Теперь пройдёт через века.
Читая Иосифа Флавия
Когда Мессию заждались,
Признать случается в дурмане
Его сияющую высь
В хозяйственном Веспасиане.
Всю бездну предстоящих лет
Презрев, как марево пустое,
Завёл он платный туалет,
Как император, умер, стоя.
Конечно, жаден и тяжёл,
Того затмил он и задвинул,
Кто в это мир уже вошёл
И даже временно покинул.
«Господь был, в сущности, бродягой…»
Господь был, в сущности, бродягой,
Жарой и жаждою томим,
Когда апостолы ватагой
К странноприимцам шли за Ним.
И потемнел хитон от пыли,
Натёрлись от ходьбы ступни.
Ему хозяйки ноги мыли
И отвлекались от стряпни.
Но в той холмистой Галилее,
Где заводил Он речь свою,
Уютней было и теплее,
Чем в этом северном краю.
Здесь и в погибельные годы