Язык цветов из пяти тетрадей
Шрифт:
Сияла ночь под Рождество,
И милостыньку нищеброды
Просили именем Его.
И на крыльцо, гремя веригой,
В предощущенье райских нег
Всходили с верой превеликой
И рыхлый стряхивали снег.
Мои знакомые
Я помню: при первом знакомстве со мной
Мою недалёкость Иуда
Облапил с улыбкой своей озорной.
Дана безвозвратная ссуда.
В лесах
Однажды со мной Магдалина
В слезах говорила о жизни своей
И витиевато, и длинно.
На странные встречи мне в жизни везло,
Я видел, как часто на лица
Жестокие клейма кладёт ремесло,
И сызнова повесть творится.
Я знал Иисуса. В темнице семь лет
Провёл он за недонесенье.
И льётся, не меркнет немыслимый свет.
Я верю в его воскресенье.
Эфиопия
Высокогорный гордый Хабеш
Порой дождей угрюм и вял.
Придёшь, так много не награбишь,
Сорвёшься с этих скользких скал.
Сухой жарою не без страха
В теснины взгорбленной земли
Вступали воины Аллаха
И в храмах летописи жгли.
Всё вновь встречали их лавиной…
Россией посланный поэт
Ночами слушал голос львиный
В предчувствии грядущих бед.
Была тверда и норовиста
Порода и князей, и слуг,
И тонкий профиль лицеиста
Средь грубых лиц являлся вдруг.
Был скуден край крутой, кремнёвый,
Но ангелы вились над ним,
И устоял Израиль Новый
И осрамился Новый Рим.
В испепеляющее лето
Воздетый на верблюжий круп
Не зря везли Ковчег Завета
Под гулкий грохот медных труб.
И, падая на красный иней,
Припомнишь в блеске снежных круч,
Как на иконе мрачно-синей
Спаситель чёрен и могуч.
Потёмкин
Потёмкин зорко-одноглазый,
В алькове, Геркулес нагой,
Громивший стол с китайской вазой
И отворявший дверь ногой.
Какая русская натура -
Вельможа этот и вахлак,
Внимавшей грубой лести хмуро,
Стихи писавший кое-как!
Скучавший над французской книжкой,
Томимый замыслом своим,
Закусывавший кочерыжкой,
Брать присоветовавший Крым.
И не чуравшийся работы,
Возникшие из пустоты
Явивший города и флоты,
Овеществленные мечты.
Через
Метавший молнии в Стамбул,
Нашедший быструю кончину
В степи Земфир и Мариул.
Успевший вовремя укрыться
Во всеобъемлющий Аид…
Его орудие царица
В отливках медных сохранит.
Всех превзошёл гигантов древних
Её возлюбленный герой.
Что жизнь прошла в его деревнях
Мы видим позднею порой.
Царствование
Глаза навыкате, осанка,
Сознанье, что опять соврут,
Призыв горниста и овсянка,
С утра неукротимый труд.
Державный отдых под шинелью,
Подагра с некоторых пор,
И Пушкина перед дуэлью
С женой небрежный разговор.
И вопли горцев над завалом,
И самый дерзкий из повес,
Вот этот Лермонтов с кинжалом,
Бегущий им наперерез.
Пустыня знойная Тараса,
Шпицрутены, сибирский снег,
Усталость, гневная гримаса…
– Жуковский, где блаженный брег?
Лишь купол мрачно-золотистый
В чухонских беглых облаках,
И маленькие кантонисты
С большими ружьями в руках.
И Севастополь, рюмка с ядом,
Всё чьи-то жёны в смертном сне,
И к неполадкам и наядам
Ещё поездка по стране.
И встречный воз в пути далёком,
И золотящаяся сплошь
Под выпуклым и тусклым оком,
К земле клонящаяся рожь.
Кантонисты
В полку так быстро дети мёрли,
А выжившие день за днём
Дом вспоминали с комом в горле
И цепенели под ружьём.
Штыком кололи неумело,
Приказа не могли понять,
Валились наземь обомлело,
Спросонья подзывая мать.
С её молитвою напевной,
Успев усвоить только звук,
Держали строй в огне под Плевной,
Одолевали Уч-Кудук.
Ах, знать бы в тугаях сквозистых,
Что вот, по счастью своему,
Дождутся внучек-гимназисток,
Решившись переплыть Аму!
И выходили в генералы,
Сказаньем став чужих земель,
И ветхая с подкладкой алой
Осталась правнуку шинель.
В Сибири, на лесоповале,
И в Ницце, средь её отрад,
Потомки всё не признавали
Своей империи распад.
Шахматово, Боблово