Юность
Шрифт:
Газета нарядней, чем обычно, - становится завидно, что не приложил к ней рук. Поверх заголовка красным напечатано: "С Новым годом, товарищи!" Сводка Информбюро, новогодняя речь Калинина, стихи Грановича.
– Успеете почитать!
– торопит Машенька, - Есть же хотите!
В конце коридора входим в небольшую комнату. В углу аккуратно сложены шинели, вещевые мешки.
– Наша девичья, - поясняет Машенька.
– Бывшая учительская. Через два дня, говорят, нас отсюда попросят - начнутся занятия. Садитесь, Сережа.
Машенька снимает с широкого
– Это не все!
– улыбается девушка.
Она достает из-под ящика бутылку с яркой наклейкой.
– Портвейн.
– Не надо, Машенька. Лучше вечером.
– Немножко можно. Пресс велел оставить.
– Где он?
– В политотделе.
Машенька наливает полстакана вина, затем льет немножко в другой стакан.
– Это чтобы вам не скучно было. С Новым годом, Сережа!
– Вас тоже, Машенька!
– За вас и за вашу девушку! Чтоб были счастливыми!
– Спасибо, Машенька. И вам - самого большого счастья!
Вино натощак немного кружит голову. Мне чуть-чуть грустно, но хорошо, легко.
– Ешьте, ешьте, - угощает Машенька.
– А вот и десерт.
Она достает два больших краснобоких яблока.
– Откуда это?
– Жар-птица принесла, - смеется девушка.
– Вчера вечером является какой-то старший лейтенант, спрашивает меня и передает большой сверток. От кого?
– спрашиваю. А он плечами пожимает: велели передать, и все.
И разговаривать не стал, козырнул и ушел. Потом смотрим - яблоки. Ну, и ясно стало - не утерпел отец, написал товарищу. Михаила Аркадьевича спросила - правильно, адъютант командующего. Ешьте, чудесные яблоки!
– Нет, Машенька, это подарок.
– Так мы же вчера все ели! После ужина. А это - вам.
– Тогда - одпо вам, другое - мне.
– Вот упрямый!
Мы едим яблоки, улыбаемся. Поддаваясь охватившему чувству благодарности, искренне говорю:
– Хорошая вы девушка, Машенька!
– Ну, ну, не будьте Грановичем, - густо краснеет Машенька.
6
Майор Кудрин мне определенно нравится.
– Газетчик должен писать, иначе он перестает быть газетчиком, - говорит он.
И не только говорит, но и заставляет писать. На третий день нашей жизни в М. Кудрин осведомляется утром, чем я занят, предлагает:
– Знаете, Прохоров, сходите в госпиталь. Поговорите с комиссаром - он посоветует, с кем побеседовать, напишите очерк. Мы вводим новый раздел: "Герои нашего фронта". Вашим очерком и начнем. Как вы смотрите?
Конечно, я очень рад, осторожно высказываю свою заветную мысль:
– А что, если потолковать с кем-нибудь в части?
Майор понимающе усмехается - глаза у него в эту минуту голубеют.
– Не выйдет, Прохоров. Секретариат бросать нельзя.
А свободное время использовать надо. В части завтра выезжают наши "оперативники".
И, видя мое огорчение, утешает:
– Не жалейте, успеете еще и поездить.
Заканчиваю
Кажется, что я давно знаю его. Вероятно, то же самое чувство испытывают по отношению к нему и другие сотрудники. С ним охотно советуются, обращаются за помощью, и даже Гранович беспрекословно учитывает его замечания по стихам.
Кудрин, как и Левашов, держится всегда ровно. Иногда думается, что этого невысокого плечистого человека, тщательно выбритого, подтянутого ничто не может вывести из равновесия. По первому знакомству таких людей невольно относишь к той категории хладнокровных, которых ничем не удивишь и у которых, если не все, то почти все решено. Тем удивительнее для меня было вчерашнее откровение Кудрина.
Мы работали, когда Кудрину передали письмо.
Я заметил, как блеснули голубоватые глаза майора, когда он взял конверт, и как моментально они погасли, едва он пробежал первые строчки.
– Опять все то же, - заерошил он волосы.
– Из дома?
Кудрин поднял голову, и я поразился - столько большой, невыразимой боли было в его обычно спокойных голубовато-холодных глазах!
– Дома у меня, Прохоров, нет. Был дом, а теперь...
нет.
– У вас что-нибудь случилось?
– Письмо обычное. Пятое по счету... Из Бугуруслана сообщают, что найти семью не удалось. Значит...
– майор вздохнул, - не успела эвакуироваться.
Как мог, я начал успокаивать.
– Не надо, Прохоров. Сам хочу верить, что все будет хорошо. Но война страшная штука...
В тот вечер Кудрин впервые рассказал о себе. Он - военный журналист, работал в окружной газете. Война застала его в командировке. А когда он смог освободиться, его родной город был захвачен врагом. Все попытки узнать что-либо о семье кончились, как и в этот раз, неудачей. Оставалось предпологать одно - семья не смогла выехать... Мягко улыбаясь, майор рассказывал о своих детях - пятилетнем сынишке и трехлетней дочурке, со скрытой нежностью говорил о жене - преподавателе пединститута.
Какую выдержку нужно иметь, чтобы столь мужественно носить в себе такую тревогу и боль! Вот он, сдержанный, подтянутый, сидит передо мной, беспрерывно пропуская меж пальцев светлые струйки волос, быстро пишет.
Я выхожу на улицу, сталкиваюсь с Машенькой. Она у нас "зафорсила" надела поверх шинели портупею, лихо сбила набок шапку и выглядит заправским военным, Машенька оживлена.
– Гранки есть?
– Есть, и знаю, где взять, - шучу я.
– Ого, вы нынче веселый? Письмо получили? Завидую!