Юность
Шрифт:
– Ничего, выздоровел!
8
По утрам еще держатся холода, на деревьях лежит крупный дымчатый иней. А через час-два мороз сдает, отмякает, пытаясь удержаться хотя бы в тихих темных закоулках. Снег лежит ноздреватый, рыхлый, в полдень нога уже проваливается в воду, на дороге резко обозначаются черно-желтые, дымящиеся легким парком колеи - мука шоферов и пешеходов. Хорош в такую пору воздух - гулкий, пахучий, трепетно-дрожащий.
Но не долга, не прочна еще мартовская благодать.
Под вечер, бледнея
– Весна, - глядя в окно, задумчиво говорит Метников.
Гранович откладывает ручку, вздыхает:
– У нас сейчас на Арбате асфальт сухой.
– Лирики!
– добродушно ворчит Пресс, - А у нас на фронте распутица. Воевать мучение, голодными скоро насидитесь. Вот вам и весна!
За окном мелькает лицо Кудрина; через минуту, разрумянившийся, свежий, он появляется в дверях, оживленно говорит:
– Товарищи, пойдемте поможем вытащить машину.
Мучается парень.
Мы с Метниковым одеваемся, Гранович пишет.
– А вы, Гранович?
– У меня стихи, надо кончить.
– А в машине - снаряды, - негромко говорит Кудрин.
Гранович вспыхивает, поспешно встает.
– Что, лирик, получил?
– удовлетворенно хмыкает Пресс и тоже набрасывает шинель, По пути забираем Лешу Зайцева.
Застрявшая трехтонка, тяжело нагруженная ящиками, стоит за углом. Задние скаты, буксуя, выбили глубокие впадины, кузов основательно осел. Коренастый водитель в распахнутой стеганке и в почерневших промокших валенках звенит лопатой, ругается. Увидев нас, он светлеет, горячо благодарит Кудрина.
– Мы ее сейчас, мигом, - обрадованыо и быстро говорит он, - Подтолкнем, и порядок. Дело-то плевое! Сейчас мы ее!..
– Да, вперся, - философски замечает Зайцев.
Каким-то шестым, шоферским, чувством признав в
Зайцеве собрата по профессии, водитель беззлобно огрызается:
– Сам не сидел, что ли!
Мотор начинает рокотать, наваливаемся впятером, и сильная машина легко выскакивает из западин. Шофер отводит трехтонку на безопасное место, выглядывает из кабины:
– Ну, спасибо, товарищи, не знаю, как вас благодарить!
– Чего ж ты в валенках?
– кивает Пресс.
– Старшина у нас, пропади он пропадом, проваландался, - сердито говорит водитель, постукивая мокрыми, задубевшими на ветру валенками.
– Промочил ноги?
– Не без этого. Ничего, в кабине отогреются.
– Зайцев, - окликает Пресс, - садись с ним - и до Гулевого. Пусть даст сухие портянки да немного погреться. Это по пути.
– Эх, вот спасибо!
– широко улыбается водитель, обрадованный, кажется, последним больше, чем сухими портянками.
– Есть!
– козыряет Зайцев и озорно оглядывается.
– Мне бы,
– Ну, ну!
– грозит Пресс.
В редакции нас ожидает посетитель. Положив забинтованную правую руку на колени, а левой вертя незажженную папиросу, на табуретке у самой двери сидит невысокий пожилой солдат с прокуренными желтыми усами.
При нашем появлении он браво вскакивает и едва не достает головой потолка - при коротком туловище у него оказываются непомерно длинные ноги.
– Здраю-желаю!
Мгновенное превращение в гиганта настолько неожиданно, что мы все смеемся. Широко улыбается привыкший, видимо, к подобным эффектам и необычный "складной" гигант. Увидев позже вошедшего Пресса, он вытягивается:
– Разрешите обратиться, товарищ старший батальонный комиссар!
– Пожалуйста.
– Пресс смотрит на посетителя, подняв голову, глаза у него весело блестят.
– Гвардии рядовой Александр Пушкин...
– Уж не Сергеич ли?
– не сдерживается Метников.
– Так точно - Александр Сергеевич, - невозмутимо чеканит гвардеец. Полные тезки!
– Не родня случайно?
– Никак нет! Фамилия наша пошла от прозвища.
Из уральских пушкарей.
– Стихи не пишете?
– не унимается Метников.
– В измальстве пытал - не выходит. Складу нет.
Строго поглядывая на нас, Пресс подходит к окну, приглашает:
– Садитесь, Александр Сергеевич. Вот сюда, поближе.
Значит, вы из пушкарей?
– Сам-то нет, - добродушно щурится Пушкин, - К стихам не прибился, из пушкарей выбился. Плотник я. Служу в части майора Потапова. К вам по пути завернул, в штаб вызывали. Заодно в медсанбад заглянул.
– Что у вас с рукой?
– Чирьяк, будь он неладен, вскочил. Вскрыли.
– А в штаб зачем?
– Награды вручали. Вот.
– Пушкин распахивает шинель и, не сдержавшись, косится на грудь: повыше кармана на гимнастерке поблескивает орден Боевого Красного Знамени.
– Ого! Ну, поздравляю, Александр Сергеевич!
– Пресс крепко пожимает руку солдату.
– За что наградили?
– Вторая-то у меня профессия - охотник, на Урале это у нас как должно. Так вот за нее. Снайпером я сейчас. А к вам вот по какой нужде.
– Слушаю, Александр Сергеевич.
– Охота мне в газету заметку пропустить. Да вот рукой нонче плохо ворочаю.
Говорит и держится Пушкин свободно, просто, от всей его фигуры веет спокойствием, добродушием. Слушаем мы его, невольно улыбаясь, хотя ничего смешного он и не говорит.
– О чем же вы хотите написать?
– Про одного нашего солдата. Орел парень!
– Хорошо, Александр Сергеевич. Прохоров, помогите товарищу.
Пушкин подсаживается ко мне, тихонько шепчет: