Юный Владетель сокровищ. Легенды
Шрифт:
Деревья покрылись гнездами. Гнездотвор увидел лилию, ребенка и святого. Цветок, дитя и старец встречали его втроем. И он услышал:
– Гнездотвор. построй мне храм!
Слова летели, как розы, подхваченные ветром, а лилии цвели в руке святого и на устах ребенка.
Хорошо возвращаться из дальней страны в облаке из мелких бусин. Вулкан погас, и земля в кратере рыдала озерными цветами, а юный Гнездотвор стал старым за один день, который длился много столетий, и успел основать только селенье в сто хижин, столпившихся у храма.
Легенда о Волосяном
И
Мать Эльвира святого Франциска*, настоятельница у Екатерины, была когда-то послушницей, вырезала облатки в обители Непорочного зачатия, славилась красотой и говорила так сладостно, что слова на ее устах обращались в нежнейшие цветы.
Сидя у широкого окна, где не было стекол, послушница смотрела, как весенний ветер уносит старые листья, как зацветают деревья, как падают спелые плоды в садах, за старой стеной, где обветшавшие крыши и раненые стены так густо покрыты листвою, что кельи и коридоры кажутся истым раем, благоухающим дикими розами и душистой глиной. Она смотрела на милые своды переплетенных веток, где вместо монахинь жили голуби с розовыми лапками, и пела птица сенсонтль.
За окном, в глубоких ущельицах меж веток, ютился теплый сумрак, покрывавший крылья бабочек шелковистой пыльцою. Стояла тишина, только ящерицы шуршали в сладостном благоуханье листьев, покрывших ласковой зеленью толстые ветви, переплетенные у старых стен.
А здесь, наедине с Богом, она снимала кожуру с ангельских плодов, чтобы обнажить плоть Христову, продолговатую, как ломтик апельсина, – vere tu es Deus absconditus (Воистину ты Бог сокровенный (jam.).),- а тело ее и дух были там, в доме ее детства, где так тяжелы засовы и легки розы, и двери плачут от ветра, и стены смотрятся в воду фонтанов, как в чистое стекло.
Шум города смущал тишину окна и навевал тоску, словно шум порта перед отплытием: смеялся всадник, осадив коня, катилась повозка, плакал ребенок.
Эльвира (Мать Эльвира снятого Франциска – реальное лицо, основательница монастыря святой Екатерины в Гватемале (начало XVII в.)) видела коня, повозку, ребенка в поле, под кротким небом, заворожившим мудрый взгляд колодца, печального, как старенькая нянька.
И запах доносился до нее: небо пахло небом, поле – полем, ребенок – ребенком, повозка – сеном, конь – запущенным садом, всадник – святостью, колодец – тенью, тень – воскресным отдыхом, а отдых воскресный – чистым бельем.
Смеркалось. Во мгле мешались мысли, светлые пляски пылинок в солнечном луче. Колокола тянулись к кубку ночи недвижными губами. Кто вспомнил о поцелуях? Ветер шевелил цветы, а может – морских коньков. В струях благоуханья усмиряли колибри свою любовь к Богу. Кто ж это вспомнил о поцелуях?
Перестук шагов испугал ее. Бубенчики эха звенели в коридорах.
Ослышалась она или нет? Неужели это он – тот, с длинными ресницами, кто по пятницам, поздно, забирает облатки и относит в долину Девы, в девять селений и в блаженную обитель на холме?
Его прозвали "Маком". Ветер следовал за ним по пятам, а сам он появлялся, словно призрак, со шляпой в руке, в щегольских сапожках, как будто золоченых, в синем плаще – и ждал на пороге облаток.
Да, это он. Сейчас он бежал,
– Слушай, слушай!- кричал он. – Тебе отрежут косу, отрежут косу, отрежут косу!
Увидев его, она легко вскочила и, бледная как смерть, кинулась к двери. Но башмаки покойной монашки, разбитой параличом, которые Эльвира носила из жалости, сковали ее шаг.
Рыданье, как звезда, забилось в ее горле. Птицы сновали во мгле у серых недвижных стен. Два великана-эвкалипта тянули покаянные псалмы.
Покойница держала ее, и она безутешно плакала, и тихо глотала слезы, как те больные, у которых тело сохнет по частям. Ей казалось, что она умерла, что ее погребли, что на ее могиле, над сиротским саваном, набитым прахом, который был ею, цветут, словно розы, белые слова, и ужас ее понемногу сменялся тихой радостью. Монашки, живые кусты роз, срезали цветы друг у друга в подарок Деве, а розы пахли маем, плели паутину благовоний, и пресвятая дева мошкой света запутывалась в них.
Но вскоре она забыла о том, как цветет ее тело после смерти.
Как сорвавшийся с веревки змей улетает в небо, ее тяжелая коса упала прямо в геенну. Вся тайна была в косе, все горестные минуты. Она забылась на несколько вздохов и поняла, что сидит на земле, а рядом кишат и пляшут бесы. Все, что может случиться, веером раскрывалось ей: ночь, нежная, как сласти, и пахнущие алтарем сосны, и пыльца бытия в кудрях ветра, и безобразный бурый кот, смущающий тишину фонтана и роющийся когтистой лапой в старых бумагах.
И она и окно полнились небом.
– Когда я причащаюсь, – сказал человек в плаще. – Бог пахнет, как твои руки, – и прикрыл решеткой ресниц горящие уголья глаз.
Услыша!! кощунство, она отдернула руки от облаток. Нет, это не сон! Она потрогала локти, плечи, шею… Затаила дыханье на миг, длиной в столетье, и тронула косу. Нет, не сон! Под теплой тяжестью косы она вспомнила снова о том. что она – женщина, и снова померещилась ей бесовская свадьба с пришельцем и свеча у другой стены, длинная, как гроб. В свете свечи влюбленный пришелец, невыносимо реальный, протягивал руки, как распятье, обернувшееся летучей мышью, и это была ее собственная плоть. Она хотела не видеть, бежать от наважденья – бежать от мужчины, который ласкал ее, женщину, просто потому, что был мужчиной (о, худший из соблазнов!), но опустила бледные, круглые веки, увидела башмаки покойной и, плача, открыла глаза… Рванула сумрак, подняла веки, открыла глаза, тревожные, как мышь в ловушке, судорогой дернуло щеку,- подушечку для слез, и заметалась между чужой смертью, сковывавшей ноги, и струей живого угля, прожигающей спину.
И, чтобы покончить с наваждением, она рванулась из объятий трупа и объятий мужчины, подавила крик, нечистый, как ее сердце, вскочила в полубезумье, рассыпая облатки, схватила ножницы, отрезала косу и, свободная от соблазна, кинулась под спасительный кров аббатисы, не чувствуя больше на ногах страшных башмаков.
А упавшая коса уже не была косою – она извивалась по тюфяку упавших на пол облаток.
Человек, прозванный Маком, искал до рассвета. Слезы дрожа1 ли на его ресницах, как последние искорки на спичечной головке. Сдерживая тяжкое дыханье, не тревожа тени, он скользил вдоль стены к спасительной свече.