Юный Владетель сокровищ. Легенды
Шрифт:
Что-то произошло. Деревья ускользали из-под рук. Корни сами не знали, что струится у них сквозь пальцы. О, если бы это был сон! Быстрый толчок, подземный гул. Море, а кругом – бездна. Сон или явь? Бездна, пустота.
Хуан Пойе хмыкнул. Он не мог шевельнуть потерянной рукой и отдал движенье хрустальной руке сербатаны. Пламя коснулось дальних гор. Зубы, речные камни, стучали от страха, шуршал песок следов, царапали скалу ногти. С Хуаном шла Хуана, которая была не хуже его и ни в чем от него не отличалась.
Что-то произошло. Деревья ускользал и из-под рук. Корни сам и не знали, что струится сквозь пальцы. От
Хуан протянул ветви к листве всех рек. Море – листва всех рек. Хуана хмыкнула и сказала: "Вернемся". И ему хотелось вернуться. Хуана крикнула: "Назад!" И ему хотелось назад. Он истекал кровью в этом зыбком мире. А там – - как вкусны воды, отдающие горным склоном! Как красивы они, словно синий сахар!
Большое зеленое пятно расползалось вокруг него – порожденье далеких морских цивилизаций, слизь водорослей на равнинах. Другое пятно зазеленело там, где безутешное небо смыкается с текучим нефритом волн. Пойе не стал ждать. Когда вдалеке зазеленело третье пятно тяжко дышащей воды, из которой звезды выбивали беззвучные брызги перламутра, он отступил, кинулся назад, по не успел поднять своих вод и утонул, извергая пену, как пасть бешеной игуаны, а прежде долго плавал бессильным и холодным трупом.
Ни Хуана, ни Хуаны. Но если утром в горах идет дождь, а над пепелищем стелется дым, тихий, как дым над угольками, глубокая гордость камней соберет победно-приторные капли и снова возникнет хрустальная рука сербатаны. Ничего нет, одни корни. Воздух сжег все, как есть, и земля чиста и ровна, словно тень. На юге пылает небо. Ничего – ни зеленой мухи, ни отзвука, ни крокодила с птичьим пометом в кармане. Под покрывалом земли спятстеклистым сном те, кто не знает сна,- кварц, и легкая пемза, и бессонный мрамор. Одни корни ткут в глубоких недрах, и снует челнок. Корни мангле рассекают мертвую птицу раньше, чем ее пожрут глаза пожара, прибрежного охотника, а корни какаовых рощ, благоухающие шоколадом, хватают ящериц и змей, вздувшихся от жара. Жизнь держалась только в рощах по милости ткущих корней, орошенных рукой сербатаны. Но даже зимой не являлись сюда ни Хуана, ни Хуан. Так шли годы. Века.
Девятнадцать тысяч лиг воздуха над морем. Четкие линии шиферной, плавучей чешуи, и зеленых порфирой мод осколками звезд, и гладкого, как фарфор, гранита, литого из сливок, и чешуйчатых зеркалец ртути на зыбучем песке, и резких, как на гравюре, теней, прочертивших красноватые и желтые узоры. Ровно и мерно растет безысходнее молчанье, осадок туманности. Жизнь обеих стихий иссякает в царстве растений, иссушенных суховеем и древней жаждой пожара.
Гулкий звон звездных одежд в опустошенной немоте пространства. Лунный обвал над недвижными стадами соли. Узда неживых приливов в зубах ледяных, резких, режущих волн. Вовне. Внутри.
Там, где минералы сдвигали мягкий сумрак, влага стала тревожить снова сон земли. Было сыро, как в подвале, и все светилось. Словно
Хуан Пойе хмыкнул. Гора наползла на него. Чтобы защититься, он поднял было потерянную руку и не успел шевельнуть другой – погиб. Куски порубленного змея. Осколки зеркала. Запах дождя над морем. Хуан не почуял беды, и вот он лежит меж вершин, поразивших его шпорами говорящих скал. Только голова, она одна, катится по земле в пене речных волос. Только голова. Корни гнали сок в стволы, в листья, цветы, плоды. Воздух стал живым и лесным; и маленькие слизняки – нежные мышцы мха – заколыхались у тайных расщелин каменистой, жаждущей почвы.
Хуан возродился во внуках. Капля его неисчерпаемых вод обернулась ливнями во чреве Хуаны, а те породили внуков – судоходные реки.
Вот и все на сей раз про Хуана и Хуану Пойе.
Судоходные реки, дети дождей, текли к морю и по земле, и под землей, побеждая горы, вулканы и коварные плоскогорья, подобные плотам среди разверзстых бездн. Они натыкались на звезды у глинистого дна и в глуби небес, глядевшихся близоруким хризопазовым взором в тихий хаос бродячих вод. текущих над скрытым ложем пористого песка, и в растревоженную грозой каменистую равнину.
Новый страшный толчок. Скривилось лицо воды, выплеснутой на берег. Подземные тучи плотного гула. Пыль податливых ям. Толчки. Клейкая жизнь растений ползла по земле. Реки, дети дождей, низвергали ее с неба; а там, где покров земли обсыпался, задевая о скалы и разверзавшиеся бездны, или сгорал на горячих, как звезды, вершинах, ветер- испаренье зелени – спешил настлать новый слой, готовя жилье семенам нежных созвездий.
Но каждое растение, каждый росток поджидали удары, холода, обвалы бурлящей глины. Крошились металлы, и нечем было дышать в жаркой, сухой, ядовитой пыли.
Золоту приближалось время сразиться ночью с шелудивым и шипастым Кактусом. Он свернулся многоглавым змием, но не укрылся от ливня тонких игл.
Минералы громко радовались, заглушая жалобу Кактуса, обратившегося в зеленый пепел, словно искрошилась скала. Погибли и другие растенья. Почернели обожженные плоды гуиро, а пи-тайя тлела ярко, словно костровище.
Реки привыкли понемногу ктяжелой, смертной борьбе тех, кто, скрючившись, жил за горами, и перелетал ущелья, чтоб спастись, и нырял в землю, в темное царство осязанья переплетенных корней.
И понемногу в глубине дождя прорезалось молчанье минералов,- оно звучит и посейчас,- ушедших в себя, впившихся в камень, готовых рвать и кусать проросший зеленью слой – теньтучи, напоенной судоходными реками, и сон, который помог вернуться хрустальной руке.
Хрустальная рука сербатаны. Грива ее пузырчатых корней в ночной воде. Золото ее взоров. Рука утишила на миг весеннюю дрожь земли и снова взбудоражила ее радостью губчатого тела, молочного смеха, подобного каплям, сочащимся из раны в стволе каучукового дерева. Мед в сумятице тропиков. И первый трепет любви под солнцем равноденствия; радость позвонков, еще недавно торчавших комочками на хребте хищной рыбки.