За час до рассвета

Корнеева Наталия

«До чего же мерзкий старик», — подумалось Кеймрону, и он невольно коснулся правой руки. Проклятой руки. Чешуйки были горячее кожи, и он быстро надел перчатку.

Кеймрон не брался утверждать, что семья считала его монстром — он сам тяготился оставшимися изменениями, и, возможно, родители хотели сделать как лучше, когда предложили ему посетить дом графа Нойтарга.

— Его семья исстари занимается исследованиями, связанными с магией. Если кто и может помочь, то только он, — сказала Кеймрону его хрупкая, миниатюрная мать и обняла.

Тогда Кеймрону было всего двадцать лет,

и он не умел скрывать эмоции. Граф, как только его увидел, сразу все понял и совершенно правильно выбрал слова, которые смирили Кеймрона.

— Вы понимаете, ваш случай уникальный. Вас нужно изучать. А это зачастую неприятный, очень неприятный процесс. Но он нужен, вы обязаны пройти через это, если хотите вернуть себе человеческий облик, — уговаривал тихим голосом граф, сидевший в кресле с витыми ногами.

Его руки были сложены на впалой груди, сверкал перстень на пальце, а черные глаза-угли впились в Кеймрона, и он покорился им, подчинился, склонил голову и отдал себя на растерзание.

Три месяца после выпуска из академии, пока оформлялись все бумаги, пока решалось, кто и куда из выпускников отправится работать, он провел в доме сумасшедшего исследователя.

Его изучали, как какое-то насекомое, — и относились подобным образом, словно он не человек, словно он лишен голоса и права быть недовольным.

Но черная рука, которую Кеймрон видел каждый день, сделала из него самое покорное насекомое — мотылька, который доверчиво летел на манящий огонь.

Граф исследовал руку, и для этого он вырывал чешуйки — сразу десятками, забирал их и уходил, а Кеймрон наблюдал, как набухшие капли крови скатывались по руке и падали на пол. Вскоре они заметили, что его раны затягивались и заживали намного быстрее, чем у любого человека. Тогда Нойтарг предложил изучить, каков же предел у этой необычной способности.

Кеймрона без конца ранили, чтобы обескровить, а постепенно наносимые ему увечья становились все глубже, все серьезнее. И выходило, что любое повреждение легко заживало. Ему не были страшны ни раны, ни переломы.

— Единственное, что мы не станем проверять, это сердце, — качая головой, объявил граф. — Слишком высокий риск. И, пожалуй, не будем проверять, вырастут ли у тебя новые конечности, если их отрезать. Ты не мальчишка с улицы все-таки, тебе нельзя умереть здесь.

Кеймрон лежал и не мог пошевелиться; израненное, измученное тело впитало холод каменного пола, стало неподъемным. Но он слышал, он чувствовал, как струилась по венам кровь, ощущал, как затягивались раны — этот процесс сопровождал неприятный зуд.

— Ты не человек, Кеймрон. Не человек, — говорил ему граф как будто с сожалением, вздыхал и качал головой. — В тебе так мало человеческого, ты не такой, как все, Кеймрон. Ты все же монстр. Или, если хочешь, полудракон.

Кеймрон не хотел быть ни монстром, ни полудраконом — он хотел вновь стать человеком. Быть им. Жить им. И умереть — тоже им.

Закончив исследовать его способности к восстановлению, граф выдвинул идею, что процесс обращения застрял в такой стадии из-за магии в Кеймроне, которой много для того, чтобы оставаться человеком, и мало, чтобы стать драконом. С этого дня Кеймрона истязали

иначе — он до упада расходовал магию. Граф с восторгом наблюдал за этим и выяснял, на что он способен как маг.

— Невероятно, но сила тебе дана, как у мага двухсотлетней давности! Они были на такое способны. Представь, представь, на что была способна магия пятьсот лет назад! О! Магов почитали больше, чем императоров! — восторгался граф.

Но этот способ не помог — ничего не изменилось, и тогда граф предложил иначе уменьшить количество магии в нем. Кеймрона стали кормить едой, в которую подмешивали пыльцу, мерцавшую иногда красным или зеленым. Пыльца эта скрипела на зубах и прилипала к горлу — это было меньшее из неудобств.

Сначала Кеймрон заметил, что его магия стала слабее, а потом… Потом было так страшно, так больно и мучительно, что он лучше бы перенес отрезание руки или ноги. Его ломало, его рвало, его бросало то в жар, то в холод, а руки и ноги стали безвольными.

Его магия совершенно пропала — Кеймрон оказался неспособен даже маленькую искорку зажечь. Он пытался сделать это раз за разом, но в итоге руки бессильно падали вдоль тела. Следом падал и он сам.

А потом приходил граф, приносил ему новую порцию сверкавшей еды, кормил с ложки, и Кеймрон, словно зачарованный, подчинялся, пока после очередной порции у него не остановилось сердце.

Граф сидел напротив, смотрел своими черными глазами-углями, сверкали белые прядки в волосах. Нойтарг поднял ложку, поднес ее к лицу Кеймрона, а он застыл. Он не мог сделать ни вдоха, ни выдоха, словно внутри стал полым, как фарфоровая кукла. Сердце замерло. Оно не билось, не стучало, кровь не шумела в ушах — все пропало, все исчезло в плотной тишине.

Граф побледнел, бросил и ложку, и тарелку, схватил его за плечи, затряс.

Минута длилась как вечность, и закончилась она одним тихим, но уверенным ударом сердца. Кеймрон сделал жадный вдох, воздух мигом высушил горло, и он закашлялся. С тех пор вкус холодного, влажного воздуха ассоциировался у него со вкусом самой жизни.

После остановки сердца Кеймрон покинул дом графа сразу, как смог встать на ноги.

— Ты вернешься ко мне, вернешься, — сказал ему вслед граф. — Ведь ты не хочешь быть монстром, а помочь могу только я…

И Кеймрон правда вернулся спустя время.

— Больше к вам я никогда не обращусь, — сказал он графу.

— Посмотрим. Тебя ведь не примут люди. Помни, ты всегда можешь вернуться. Вернуться, чтобы перестать быть монстром.

Слова преследовали Кеймрона, граф нашептывал их во снах, где собирал в пиалы его кровь, и жгли, жгли взглядом черные глаза-угли.

Кеймрон сделал вдох. Холодный, влажный воздух наполнил легкие, и он опять вернулся к жизни — теперь из воспоминаний. Тучи серые, как глаза Айри, наблюдали за ним. Кричала парившая на высоте птица.

Айри.

Именно она стала причиной его отказа графу.

Когда он вернулся в Лендейл после трех месяцев жути и боли, когда он уже считал себя монстром и чем-то ужасным, она… Она считала его человеком. Они могли прогуляться после смены, они находили поводы для шуток, они вместе привыкали к службе и делились ошибками.