За порогом жизни, или Человек живёт и в Мире Ином
Шрифт:
— А ты как думал, мил человек? Тебя одного носит по этим местам, где тропы так спутаны, что и не знаешь, куда идти?
Вроде бы он говорил ободряющие слова, но у меня по спине пробежал холодок. Вид этого старичка не внушал мне доверия. Лицо с мягкими чертами почти приятно, но глаза! Волосы на голове начинали шевелиться, когда я встречался с ним взглядом. А голос совсем не старческий: чистый, звучный, звенящий как металл.
Я хотел обойти его и продолжить путь по дороге, на которую вышел, но он схватил меня за руку повыше локтя, да с силой, заставившей
— Куда ты спешишь? Пойдём вместе! Я могу многое показать тебе.
— Отец, — обратился я к нему вежливо, — дороги у нас с тобой разные. Иди, куда шёл, да и я спешу.
Моя вежливость привела его в ярость.
— Какой я тебе отец? Тоже мне — сын нашёлся!
Его глаза яростно бегали. Потом, немного поубавив пыл, он стал совсем «добреньким».
— Не принимай близко к сердцу, разошёлся я малость. Это бывает со мной. А то и правда, пойдём со мной, места райские покажу, нужды ни в чём знать не будешь.
Соблазн был велик! Я сбился с пути, потерял Учителя, чувствовал себя разбитым, и голод давал о себе знать. Но не нравился мне что-то этот старичок, не так уж он был слаб и беззащитен, каким выглядел. А сапоги? Дорога пыльная, ночевал, должно быть, в лесу; в волосах иголочки еловые, а сапоги аж блестят. Тут что-то не так…
— Что ж ты сам в годах уже, а всё ходишь, бродишь не весть где. Места-то райские, что не держат? Пора бы и осесть.
Его глаза вспыхнули яростью, но заговорил он елейно, хоть и звенел металл в голосе.
— Да я вот, таких, как ты: заблудших, собираю. Работнички мне нужны.
— А что ж у тебя за работа?
— Пойдём, всё узнаешь, увидишь сам. Сработаемся — нужды ни в чём знать не будешь. Всё, что пожелаешь, будешь иметь. Пойдём, пойдём, не пожалеешь, — лепетал он, похлопывая меня по спине.
От прикосновения его рук холод парализовал меня. Мы разговаривали и потихоньку шли. А тут я чувствую, что не могу двигаться, а старичок смотрит мне в глаза и что-то бормочет, однако я слов разобрать не могу. Совсем онемел. В голове пронеслось: «Да не сам ли это Сатана? Господи, спаси меня от нечистой силы… Господи, спаси!» Как оковы спали с рук. Помню, как бабушка крестила дорогу, когда чёрная кошка перебегала путь, и причитала: «Свят, свят, свят». Так и у меня непроизвольно правая рука чертила в воздухе крест, и я шептал: «Свят, свят, свят».
Старичок разразился диким хохотом.
— А ты что думал: Боженька тебя тут встречать будет в свои объятия? Здесь я хозяин, слышишь — я! — громыхал он, пока совсем не исчез из вида.
Я мог двигать руками, вертеть головой, но не мог сдвинуться с места. Мои ноги словно срослись с землей. Мне стало жутко. «Старичок» исчез, а путы свои с меня не снял. И тут я услышал со стороны голос, всё тот же, звенящий металлом:
— Ты мой! Слышишь?! И будешь стоять тут, пока я не сжалюсь над тобой. Не захотел подобру идти со мной, пойдёшь силой.
Я огляделся — никого не было; кожа стала гусиной от страха, охватившего меня. А в воздухе громыхал его хохот, ужасающий хохот. Я невольно
— Так просто ты от меня не уйдёшь! Ты выиграл в этот раз, но теперь очередь моя.
Должно быть, я изменился в лице и он захохотал:
— Ха — ха — ха! Нет, не сейчас! Ты можешь идти, куда захочешь. Но я ещё найду тебя… — и он исчез так же внезапно, как и появился.
Я, что было сил пустился прочь от этого злосчастного места. Но, наученный горьким опытом, уже внимательно следил за дорогой, чтоб снова не свернуть куда-нибудь не туда, хотя где верное направление, я не знал. Вдоль дороги попадались небольшие колки берёзы и осины вперемешку. Кое-где к дороге склоняла свои ветви ольха. У меня потеплело на сердце: снова ольха, как и вначале пути, и я пытался себя этим успокоить. Места были благодатные. У родничка, испив воды, я немного притупил чувство голода. Это чувство, что я голоден, не давало мне покоя, как будто я никогда и ничего не ел. Я сошёл с дороги, заметив в траве яркие бусинки земляники. Сколько я ни ел ягод, чувство сытости не приходило, и я продолжил путь. Чтобы отвлечься от мыслей о еде, стал петь, как напевала Анфиска, ополаскивая бельё в реке:
«Лебёдушка белая, Сизый голубок…»
Я так увлёкся воспоминаниями, что не заметил идущих мне навстречу двух человек. Они были одеты в белое, но не шли, а, казалось, плыли над дорогой. Они смотрели на меня с интересом. Должно быть я пел слишком громко, и они это слышали. Я сконфузился и замолчал. Решил, что больше петь не буду, а то слишком много привлекаю внимания. Пока я сообразил, что они так похожи на моего Учителя, и у них наверняка можно было бы узнать, на верном ли я пути, путники были уже далеко.
Всё было бы хорошо, меня не мучили ни жажда, ни жара, ни холод, но… нестерпимо хотелось есть. И, чтобы отвлечься, я стал думать о Тамаре и даже ругал себя за то, что только теперь вспомнил о ней. Ведь я так любил её, наверное она уже знает, что я где-то здесь, и, может быть, выйдет навстречу мне. Я так явно представил её идущей мне навстречу, что отшатнулся от женщины, которую не заметил на дороге.
— Ты что: слепой? — спросила она не без зла.
— Да нет, просто задумался. Извините, — пытался я робко оправдаться.
— А о чём думал, если не тайна?
— О любимой, — не задумываясь, ответил я.
— Ты видел её?
— Нет, но хочу найти.
— Послушай, голубчик, зачем идти куда-то, искать неизвестно что, когда я рядом. Иди ко мне, и я буду любить тебя ещё жарче, чем твоя возлюбленная, — и, прежде чем я сообразил о её намерениях, девица повисла на мне. Её руки обвили шею, а губы жадно тянулись к моим. Это было мерзко. Я с силой оттолкнул девицу от себя, да так, что она, никак не ожидавшая такого оборота, полетела в дорожную пыль.