За пределами ведомых нам полей

Назаренко Михаил

И сказали друзья: «Как они подросли,

Побывав на краю отдаленной земли…»

«– Ты вырос, полурослик, — сказал Саруман…»

Конечно, Толкин не подражал Лиру – оба воспроизводили одну и ту же, весьма древнюю сюжетную модель.

Подобные игры с романтическими темами встречаются у Лира на каждом шагу. Не только Джамбли отправляются в дальний путь – их примеру следуют Стол и Стул, Утка и Кенгуру, Комар и Муха. Кто доходит до ближайшей долинки, кто – до самой Громбулийской земли; кто возвращается, кто нет. Случается, герои Лира страдают от неразделенной любви. Терзаются, впрочем, не рыцарь Тогенбург (из баллады Шиллера) и даже не барон фон Гринвальдус (из баллады Козьмы Пруткова), а Донг со Светящимся Носом и Йонги-Бонги-Бо, «чья голова куда больше тела, а шляпа слишком мала».

Страсти, впрочем, нешуточные: ведь Донг, влюбленный в молодую Джамблю и бродящий в поисках ее решета, – чуть искаженный автопортрет самого Лира, чей любовный опыт был крайне неудачным.

С романтической традицией Лир вступает в диалог, а вот нравоучительный пафос детской литературы того времени высмеивает безжалостно. Кэрролл иронизировал над нравственными прописями, сталкивая их с сумасшедшей логикой Страны Чудес, – Лир доводит их до абсурда, близкого подчас к современным «садистским стишкам». Особенно показательна «История семи семейств», в которой гибнут все главные герои (общим числом 63). Баллада о «Поббле без пальцев на ногах» не столь ужасна; смысл «Поббла» в переводе Маршака серьезно искажен, поэтому придется его вкратце пересказать. Тетка всегда говорила Побблу, что с его пальцами ничего не случится, если держать нос в тепле – но когда племянник переплывал Бристольский пролив, повязка слетела с носа, и в тот же миг пальцы на ногах Поббла исчезли, как не бывало. Нравоучительный вывод? Ничуть не бывало! Тетка устраивает для Поббла пир и объясняет: «Всему миру известно, что Побблы без пальцев еще счастливее». На поверхности – вывернутое наизнанку поучение (рекомендуется утеплять не ноги, а нос), на уровне эмоций – чистая радость, заложенная в самом ритме стиха. А если прочитать все поздние произведения Лира как одну книгу…

…то окажется, что Лир – ближайший родственник Туве Янссон. Он создал мир, связанный с нашим лишь косвенно; мир, населенный забавными существами, которые были бы совершенно непредставимы, если бы не авторские иллюстрации; мир, состоящий из разных историй, объединенных общими героями – то выходящими на первый план, то упоминаемыми вскользь (Джамбли, Поббл, Йонги-Бонги-Бо).

Янссон начинала как автор очень детской сказочки «Маленькие тролли и большое наводнение», а последняя книга о Муми-доле, «В конце ноября», – это зрелая и сильная психологическая проза. Лир не ставил перед собой подобных задач: его герои, как и Муми-тролли в первых книгах, балансируют на грани «игрушечного» и «живого»; мир его остался игровой площадкой – но с морями, горами и дорогами.

Льюис Кэрролл шел параллельным курсом. Его мир строг и замкнут. Играть в него нельзя – здесь играют с тобой, читатель. Вселенной Лира законы не писаны; мир Кэрролла – а вернее, Алиса, – мечется между хорошо организованным хаосом и бессмысленными закономерностями. Лучше всего об этом написал великий англо-американский поэт Уинстон Хью Оден в статье, посвященной столетию «Алисы».

«В Стране чудес Алисе приходится приноравливаться к жизни, лишенной всяких законов, в Зазеркалье – к жизни, подчиняющейся законам, для нее непривычным… В Стране чудес она одна владеет собой, в Зазеркалье – одна в чем-то разбирается. Чувствуется, что если б не ее пешка, эта шахматная партия так и осталась бы незаконченной».

И не менее точно и важно следующее утверждение Одена:

«В обоих мирах один из самых важных и могущественных персонажей – не какое-то лицо, а английский язык. Алиса, которая прежде считала слова пассивными объектами, обнаруживает, что они своевольны и живут собственной жизнью». 

Тема власти языка над человеком – не случайна для Одена. В гениальном стихотворении «Памяти У. Б. Йейтса» есть такие слова: «Время… боготворит язык и прощает всех, кем он жив». То есть – поэтов. А кем жив, Оден понимал прекрасно, отсюда – его восторженные отзывы о «Властелине Колец», вплоть до заявления: «Если эта книга кому-то не нравится, суждениям этого человека о литературе я в жизни больше доверять не стану». Для британского интеллектуала слова немыслимые: ведь все знают, что «Властелин Колец» – плохая книга…

Известно, что Толкин не любил Кэрролла и открещивался от параллелей, на которые столь падки журналисты: ну как же, ведь оба – оксфордские преподаватели!

«Филология, мой профессиональный инструментарий, – писал Толкин после выхода

«Хоббита», – возможно, и впрямь головоломна и, наверное, сопоставима с математикой Доджсона. Так что на самом деле параллель (если, конечно, она и впрямь существует – являются ли «загадки» в «Алисе» параллелью к отголоскам северных мифов в «Хоббите?..) заключается в том факте, что в обоих произведениях ни та, ни другая узкоспециальные дисциплины в явном виде не представлены». 

Не представлены, но, безусловно, лежат в основе повествования!

Родство Кэрролла и Толкина ярче всего проявляется, пожалуй, именно в той сфере, на которую указал Оден – в сфере языка. Кэрролл мог бы предъявить Лиру те же претензии, что и Толкин – лорду Дансени: совершенная произвольность в изобретении слов. В правильной книге слова не выдумываются, а реконструируются. Вспомним «хоббита», который, согласно примечаниям Толкина, есть искаженная форма староанглийского слова «holbytla» («Не вы ли – полурослики, которых у нас называют хольбитлы?.. Хоббиты? Странно изменился ваш язык…»). Наконец, многие образы и целые сюжетные линии «Властелина Колец» основаны на реконструкции несохранившихся слов или реальности, стоявшей за «темными местами» раннесредневековых текстов.

Что же у Кэрролла? Нечто подобное или весьма близкое к тому.

В 1855 году, задолго до баллад Лира, Ч. Л. Доджсон поместил в домашнем рукописном журнале «Misch-Masch» «Строфу из Англосаксонской Поэзии»:

«Смысл этого памятника древней поэзии тёмен, и всё же он глубоко трогает сердце», – гласило послесловие публикатора.

Почти двадцать лет спустя, в «Зазеркалье», изменится орфография («Twas brillig, and the slithy toves…»), к первой строфе добавятся еще пять и название: JABBERWOCKY.

«Варкалось. Хливкие шорьки…»

Ни один перевод баллады (даже лучший из них – «Бармаглот» Д.Орловской) не передает в полной мере своеобразие языка «Джаббервока»: едва ли не все «небывалые слова» в центральной части стихотворения являются производными от англосаксонских корней. Эпитет «vorpal», которым сопровождается слово «меч», – от глагола «weorpan», «разрушать» («меч-кладенец», другими словами), «frabjous» («храброславленный») – от «frea-beorht», «чрезвычайно яркий, славный». «Jabberwock» сложен из современного «jabber» и древнего «wocer», а всё вместе означает «плод исступленного спора». Наконец, не лишено резонов предположение, что «Бармаглот» – пародия на «Беовульфа», вариации на темы которого – и тут мы замыкаем круг – постоянно встречаются в книгах Толкина. [36] Возможно, правы те, кто полагают, что русский «Джаббервок» был бы написан на языке «Слова о полку Игореве» (что-то вроде: «Тьмутаракана трепещи – / Буйтурозуб он и болван! / А Див на дереве кричит, / И Карна зрит за шеломян»).

36

Этимологии см.: И. Л. Галинская. Льюис Кэрролл и загадки его текстов. – М.: ИНИОН РАН, 1995. – Гл. III-V. В кэрролловские времена англосаксы были в большой моде (а ко времени Толкина из нее вышли): вспомните, что в «Зазеркалье» появляются Англосаксонские Гонцы, чьи имена, Зай Атс и Болванс Чик, в оригинале звучат очень аутентично: Haigha и Hatta.

Язык оказывается не просто строительным материалом, не своего рода антуражем – но самой материей мира, вне которой немыслимы ни герои, ни события.

Излишне доказывать, что победа светозарного мальчика над свирлепым и диким Бармаглотом – деяние эпическое, мифическое и фэнтезийное. Но где произошло достопамятное событие? Где находятся глущоба и дерево Тумтум?

Ситуация прояснилась после выхода поэмы Кэрролла «Охота на Снарка» (1876). В ней упоминаются и птица Джубджуб (выпавшая из перевода «Бармаглота»), и Брандашмыг (Бандерхват), да и сам Кэрролл подтвердил в частной переписке, что Снарка ловили, «безусловно, на том самом острове, где был убит Бармаглот». Налицо своего рода циклизация, подобная той, о которой мы говорили в связи со стихотворениями Лира. И самое главное: «Снарк» был снабжен картой.