Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

Познанский Николай Федорович

166

зубы употреблялись и при лченіи грыжи. Во всякомъ случа въ заговорахъ отъ грыжи иногда упоминается котъ, загрызающій грыжу¹). Аналогиченъ съ этимъ пріемомъ и способъ лченія конской болзни „ногтя“. Спину больной лошади скребутъ рысьими когтями, читая заговоръ, въ которомъ говорится о Булатъ-двиц съ рысьими когтями, выщипывающей болзнь изъ скотины²). Является вопросъ, не прикусывала ли грыжу и щука? Въ этомъ нтъ ничего невроятнаго. Мы знаемъ, что щука играетъ извстную роль въ народной врачебной практик. Такъ, напр., употребленіе щуки извстно при лченіи желтухи: „берутъ въ руки щуку и глядятъ на нее, покуда она уснетъ“³). Роль щуки здсь не совсмъ ясна. Можно было бы предположить, что пристальнымъ взглядомъ хотятъ передать болзнь щук. Можетъ быть, что нкоторыми, особенно въ позднйшее время, такъ это и понималось. Но трудно допустить, чтобы таковъ именно былъ первоначальный смыслъ присутствія щуки. Въ предыдущей глав я подробно останавливался на пріемахъ передачи болзней животнымъ. Тамъ мы видли, что чаще всего болзнь передаютъ животнымъ при помощи купанія въ одной и той же вод больного и животнаго. Или же даютъ състь животному какой-нибудь предметъ, такъ

или иначе поставленный въ связь съ больнымъ (хлбъ, яйцо, которыми выкатываютъ больного, ногти больного и т. п.). Пріема же передачи болзни животному взглядомъ мн ни разу не встрчалось. Поэтому я и въ данномъ случа не могу принять такого объясненія присутствія щуки. Вроятне всего предположить, что здсь мы имемъ дло съ какимъ-то обрядомъ въ процесс отмиранія. Имемъ дло съ обрядомъ, не доведеннымъ до конца. Случай аналогичный съ примромъ Потебни. Какъ тамъ перестали доводить обрядъ до конца, а лишь ограничиваются тмъ, что берутъ въ руки приколень, такъ и здсь: щуку берутъ въ руки, но зачмъ берутъ — позабыли. Однако можно установить, зачмъ ее брали. Существуетъ способъ передачи болзни щук совершенно

167

аналогичный съ разсмотрнными выше. Щуку заставляютъ състь слюну больного¹). Съдая слюну, щука съдаетъ и болзнь. Возвратимся теперь къ лченію грыжи. Два факта установлены: 1) грыжу можетъ загрызать человкъ или мышь, 2) щука можетъ съдать (загрызать) болзнь. Такъ не существовало ли и третьяго факта: не загрызала ли щука и грыжу? Этотъ фактъ не засвидтельствованъ. Однако говорить о его существованіи можно не только на основаніи одной аналогіи. Въ обрядахъ, сопровождающихъ лченіе грыжи, сохранился слабый отголосокъ того, что щука дйствительно играла въ нихъ предполагаемую роль. У Виноградова посл одного заговора отъ грыжи, въ которомъ говорится о щук, сообщается рецептъ: „Говорить трижды на сало ворванное наштикисъ и натерино млеко. А мазать безъимяннымъ перстомъ или щучьими зубами противъ того мста, гд грызетъ“²). У Ефименко посл того же заговора приписка: „говори трижды на сало ворванное, или на кислыя шти, или на матерно млеко, или на щучьи зубы, и мазать безъименнымъ перстомъ противъ того мста, гд грызетъ“³). Мы, очевидно, присутствуемъ здсь при самомъ послднемъ фазис отмирающаго дйствія и можемъ отчасти видть, какъ совершалось отмираніе. Видимъ, что первоначальный смыслъ его забытъ и все боле забывается, и скоро оно совершенно отомретъ. Въ приписк Виноградова требуется мазать саломъ при помощи щучьяго зуба больное мсто. Это указаніе, если не на то, что щука пригрызала, какъ мышь, то по крайней мр на то, что зубами ея скребли больное мсто, какъ скребутъ больную скотину кошачьими или рысьими когтями. Но, хотя и упоминаются щучьи зубы, смыслъ ихъ присутствія уже потерянъ. Поэтому-то и не настаивается на ихъ употребленіи: мазать можно или зубами, или перстомъ. Здсь мы видимъ взаимодйствіе двухъ способовъ лченія грыжи: загрызаніемъ или выскребаніемъ и смазываніемъ саломъ. Перевсъ оказался на сторон смазыванія. Первый же способъ забылся. Однако щучьи зубы

168

все еще требовались при лченіи грыжи, и, чтобы осмыслить ихъ присутствіе, имъ навязали совершенно неподходящую роль — смазываніе. Такъ на этомъ примр мы видимъ, какъ одинъ пріемъ врачеванія вытсняется другимъ. Самыя средства лченія въ обоихъ случаяхъ сильно разнятся. Лченіе смазываніемъ саломъ ближе подходитъ къ пріемамъ современной медицины. Еще дальше пошло забвеніе по второй приписк. Тутъ уже мажутъ только перстомъ. Въ первомъ случа зубъ еще соприкасался съ тломъ, указывая этимъ на прежнее свое значеніе; во второмъ онъ уже не соприкасается. На щучьи зубы только наговариваютъ, да и то не обязательно: можно говорить на сало, на кислыя щи. А такъ какъ для большинства легче достать сало или кислыя щи, то, очевидно, рано или поздно щучьи зубы должны совершенно забыться. Такъ дйствіе отмерло. Но вмсто его развилось слово, изображая то, что раньше длала щука. Возстановить полную картину развитія мотива щуки по имющимся записямъ нтъ возможности. Сохранились только отдльные этапы. Указаніе на то, что щучьи зубы употреблялись знахарями, какъ устрашающее средство противъ болзней, сохранилось въ заговор XVII вка отъ порчи (притчи): „пущу на притчу щучьи зубы, росомаши ногти“…¹). Одной изъ первыхъ редакцій мотива надо считать слдующую: „У меня зубы щучьины. Я не тло грызу“ и т. д.²). Благодаря ей становится понятна роль щучьихъ зубовъ. Очевидно, лкарь изображалъ собою при помощи ихъ щуку. Подобные примры изображенія изъ себя животныхъ съ лчебною цлью намъ уже встрчались. Мать изображаетъ корову, облизывая больного ребенка; брешутъ собакой, чтобы выгнать болзнь, и т. п. Такимъ образомъ, можно съ полной увренностью сказать, что щука участвовала въ загрызаніи грыжи. Отсюда и появленіе ея въ заговорахъ отъ этой болзни. Какъ показываетъ только что приведенный заговоръ, дло могло начаться съ простого упоминанія одного имени щуки, чтобы пояснить смыслъ того дйствія, какое

169

совершалъ знахарь. Поясненіе было необходимо, потому что, какъ мы видли, роль щучьихъ зубовъ при лченіи грыжи дйствительно переставала пониматься. Такимъ образомъ, до сихъ поръ весь процессъ ясенъ. Сначала пупъ пригрызала щука. Потомъ шуку сталъ замнять самъ знахарь, изображая собою щуку при помощи ея зубовъ. Дале и самый пріемъ „грызенія“ сталъ отмирать: вмсто пупа можно грызть щепку. Роль щучьихъ зубовъ тутъ уже забывается; приходится ее пояснять; точно такъ же приходится пояснять и самое грызеніе. На этой ступени и могли зарождаться формулы въ род выше приведенной. Такъ попала въ заговоръ щука. Но въ заговор оказалась не простая щука, а какая-то чудесная. Зубы у ней желзны, щеки мдны, глаза оловянны. Откуда такой образъ? Могутъ ли эти эпитеты указывать на то, что рчь идетъ о какой-то миической божественной рыб, какъ утверждали миологи. Кажется, что нтъ. Здсь мы просто имемъ дло съ симпатическими эпитетами, о которыхъ говорилось въ морфологіи. Они даны щук только затмъ, чтобы ярче оттнить ея способность грызть, подчеркнуть именно то ея свойство, которое въ данномъ случа въ ней цнится. Это очень распространенный пріемъ заговорнаго творчества. Охотникъ, напр., заклинаетъ зайцевъ итти въ его „петельки шелковыя“. „Присушивающій“ становится на простой вникъ, а говоритъ, что — на „шелковый вникъ“ „блымъ бумажнымъ тломъ“¹). Пастухъ, замыкая замокъ, приговариваетъ, что замыкаетъ замки „булатные“, „золотые“ и т. д. Читаютъ заговоръ надъ простымъ камушкомъ, а называютъ его „чистый хрустальный“²).

Вс такіе эпитеты только подчеркиваютъ добротность того предмета, къ какому

прилагаются. Когда создавались въ заговорахъ подобные образы, они не предполагали за собой никакихъ миовъ. Миъ тутъ только впервые творился, творился съ прямою практическою цлью. Что въ данномъ случа эпитеты взяты не изъ готоваго ране миа, а прямо на мст, такъ сказать, созданы, видно изъ того, что они принадлежатъ не одной только щук. Знахарка

170

говоритъ и про свои зубы и щеки, что они „желзные“. „Я тебя, грыжа, грызу зелезныма зубами“…¹). Въ другомъ заговор Богородицу и бабушку Соломониду просятъ помочь „младенця обабить и на добро здоровьё наладить, заись и загрысь медныма щоками и жалезныма зубами и булатныма устами“²). У бабушки Соломонидушки у самой оказываются „мдныя щеки, желзные зубы“.

Отъ дтской грыжи повитуха заговариваетъ: „Бабушка Соломонидушка у Пресвятой Богородицы грыжу заговаривала (или заедала) мдными щеками, желзными зубами, такъ и я заговариваю у раба б. N.“³). Конечно, во всхъ этихъ случаяхъ эпитеты только подчеркиваютъ эффектъ загрызанія. Соломонія, какъ и сама знахарка, встрчается въ заговорахъ и безъ желзныхъ зубовъ, а какъ обыкновенный человкъ.

„Бабушка Соломонія мыла, парила р. б. N. въ парной бан, задала, загрызала и заговаривала грыжныя грыжи у раба б. N.“ Дале грыжа ссылается въ чистое поле грызть „срый камень“⁴). Конечно, и щука была первоначально просто щука, такъ же, какъ и зубъ, о которомъ упоминаетъ знахарь, просто щучій зубъ, а не желзный щучій зубъ. Въ параллель къ желзной щук появляется и желзный мужъ, подающій и пожирающій грыжу⁵). Кром того, что эпитеты „мдный“, „желзный“ даются не только щук, а и человку, у щуки-то они не устойчивы. Въ однихъ случаяхъ, какъ и у бабушки Соломонидушки, эпитетъ подчеркиваетъ крпость однихъ только зубовъ: „щука, ежевая кожа, булатные зубы“⁶). Въ другихъ случаяхъ онъ превращается „въ сквозной симпатическій“ эпитетъ. Такъ въ одномъ изъ заговоровъ отъ грыжи попадается „щука золотая и перье золотое и кости золотыя, и зубы золотыя“, и щуку просятъ выгрызть грыжу „золотыми зубами“⁷). А

171

какъ появляются симпатическіе сквозные эпитеты, мы уже видли. Они ничто иное, какъ отраженіе симпатическихъ чаръ въ слов. Вс они создаются для того, чтобы оттнить ярче желанное качество. Въ данномъ случа желательна особенная крпость зубовъ для загрызанія грыжи. Потому-то они и „желзные“ или „золотые“. Точно такъ же и замки, которые запираетъ пастухъ, бываютъ „булатные“ и „золотые“. Такъ на почв симпатическаго обряда создается миическій образъ. А разъ онъ появился, и формула, содержащая его, оторвалась отъ обряда, то дальнйшее его развитіе можетъ пойти въ самыхъ разнообразныхъ направленіяхъ. Щука, напр., изъ существа, врачующаго грыжу, сама сдлалась олицетвореніемъ грыжи. Отсюда — появленіе въ заговорахъ такихъ выраженій: „ой еси грыжа, вошла еси ты въ р. б. N. въ вотчину щукою…“¹).

Такова судьба образа щуки въ заговорахъ отъ грыжи. Но образы современной заговорной литературы не отличаются особенной прочностью прикрпленія къ своему родному мсту. Создавшись на почв опредленнаго обряда, они отрываются потомъ отъ него и начинаютъ блуждать по самымъ разнообразнымъ, областямъ. То же случилось и съ чудесной щукой. Разъ создался миъ о животномъ, отгрызающемъ болзнь, то почему бы ему отгрызать только грыжу. Почему не отгрызать, напр., „конскій ноготь“? И чудесная щука дйствительно является въ этой роли²). Есть еще у щуки и совершенно особая роль: она уноситъ ключи, которые, по закрпк, бросаются въ море³). Но здсь уже образъ заговорной щуки сливается съ представленіемъ о другой рыб, какая, по древней легенд, проглатываетъ ключъ или кольцо. Изслдованіе ихъ отношеній не входитъ въ рамки настоящей работы.

Пока мы занимались мотивомъ чудесной щуки, изолировавши его отъ другихъ побочныхъ образовъ. На самомъ дл этого въ заговорахъ нтъ. Образы заговорной литературы вступаютъ, какъ я уже сказалъ, въ самыя разнообразныя соединенія. То же случилось и со щукой. Почти вс

172

дйствія эпическихъ заговоровъ сосредоточиваются въ чистомъ пол, въ океанъ-мор, у латыря-камня. Туда же должна, конечно, попасть и щука. Уже въ первомъ приведенномъ мною заговор шаблонное начало „Встану благословясь, пойду… въ чисто поле. Въ чистомъ пол течетъ рчка медвяная, берега золотые…“ Представленіе о рчк медвяной съ золотыми берегами создалось, какъ кажется, подъ вліяніемъ все тхъ же симпатическихъ эпитетовъ. Сквозные эпитеты проникаютъ не только весь тотъ образъ, при какомъ они впервые зародились, но и всю обстановку, въ какой помщается такой образъ. Такъ въ заговорахъ на остуду ледянымъ является не только дйствующее въ заговор лицо, но и вся обстановка. Наклонность эпитетовъ щуки „медная“ и „золотая“ обратиться въ сквозные была мною отмчена выше. Здсь мы, какъ будто, наблюдаемъ то же самое стремленіе. Въ одномъ случа эпитетъ ограничивался только образомъ щуки (золотой), а въ другомъ затронулъ и обстановку, въ какой дйствуетъ щука. Такъ получилась, вроятно, рка „мдна“ (мдяна) и берега „золотые“. Поздне уже, подъ вліяніемъ другого представленія о ркахъ медовыхъ съ кисельными берегами, „мдяна“ замнилась словомъ „медвяна“. Аналогиченъ этому образу другой — „океанъ-море желзное“¹). — По другой редакціи въ пол оказывается уже не рка, a „окіянъ-море, и есть на окіян-мор блый камень, и есть подъ блымъ камнемъ щука…“ Дале слдуетъ описаніе щуки и просьба выгрызть грыжу у р. б. Это первая часть заговора. Вторая часть органически не связана съ первой. Это новый мотивъ, развившійся изъ другого пріема лченія грыжи. Наконецъ, посмотримъ наслоенія въ самомъ длинномъ изъ сохранившихся заговоровъ отъ грыжи. Въ окіан-мор, на латыр-камн, уже является чудесный теремъ; въ терем красна-двица; къ двиц просьба: „дай ты мн р. б. грыжныхъ словъ“, и слдуетъ жалоба на грыжу. „И возговоритъ красна двица: ой еси грыжа, вошла еси ты въ р. б. N. въ вотчину щукою, и ты выйди изъ него окунемъ, и пойди къ блому каменю…“²). Слдуетъ формула ссыланія болзни.

173

Такимъ образомъ, основная часть, собственно заговоръ, оказывается вложенной въ уста чудесной двицы. По поводу неоднократно встрчающагося при разбираемомъ мотив ссыланія грыжи къ „блому“ или „срому“ камню, замчу, что въ этомъ отразилось вліяніе другого мотива, только что упомянутаго выше. Второй мотивъ развился изъ симпатическаго обряда, изображавшаго переведеніе грыжи на камень при помощи мочи. Упоминаніе объ этомъ камн въ мотив щуки, конечно, облегчило до нкоторой степени пріуроченіе послдней къ латырю-камню.