Записки дивеевской послушницы
Шрифт:
— Мама, помните, — шептала пожилая дочь престарелой матери, — это ваши любимые духи…
Глаза больной открылись.
— Даша, Даша, я сволочь, прости меня, хорошо?
— Мама, ну что вы такое говорите?
— Даша, у тебя есть брат по отцу.
— Брат?
— Папа твой сгульнул, а я потом ему жизнь отравляла и ей, обоих со свету сжила, Даша, прости…
— Мама, вы в своем уме?
— Теперь …пока да.
— Даша, слушай меня, его зовут Васей, он в Новой Заимке живет, пойди к нему, повинись за меня, внукам его гостинцев привези…
— Мама…
— Фамилия Пустовалов, раньше был директором школы, депутатом, сейчас на
— Хорошо.
— Даша, мне страшно умирать. Пока не повинишься, Бог душу не заберет, а мне больно.
— Мама, как скажете.
— Сейчас иди, повинись.
— Сейчас ночь на дворе.
— Ничего, у вас машина хорошая, к утру будете в Заимке, Вася простит, и Бог тут же возьмет. А то тут кругом столько тварей кишит. И все хотят меня сожрать.
— Мама, ничего не будет плохого, вы у нас добрая.
— Для своих добрая, иди, дочь, иди.
— Хорошо, мама, а что подарить ему и внукам?
— Самое ценное, что есть в доме.
— Хорошо, нам не жалко.
— Умница, дочка. Мне бы твой характер, тогда я бы сразу на небо…
— Мамочка…
— Иди, Даша, не задерживайся.
В то же время стало плохо в соседней палате женщине с модной стрижкой. Она набрала по сотовому телефону чей-то номер и сказала:
— Все! Мне хана. Я умираю, надеюсь, ты понимаешь, что в моей смерти, моей преждевременной смерти виноват ты. Ты! Ты ведь знал, что таких, как я, обижать нельзя…
Неизвестно, что ей ответили, но она закатила такую сцену, что врач, который давно привык к чужому горю, сделался буквально шелковым и услужливо поднес больной капельницу. Вскоре возле нее суетился весь персонал, не было только отца Антония, увидев его, женщина заявила, что он незачем ей. Ее за страдания Бог сразу на небо возьмет…
А потом она кричала, обзывала всех и требовала, требовала, требовала, пока от снотворного не уснула. Когда в комнате раздался характерный храп, все вспомнили о бабке Фекле. Прибежали в ее палату, а там уже отец Антоний читал псалтирь над телом усопшей.
Утром, когда все проснулись, и женщина с модной стрижкой попросила принести завтрак в палату, на ветках ивы распустились почки.
— Пасха скоро, — кто-то сказал в коридоре, вот поэтому земля и наряжается.
— А может, потому, что хороший человек умер, — сказал второй голос.
— Может, и потому.
К Ибрагимовне приехали родственники с юга и привезли охапку сирени.
Она гладила ветки и вспоминала свою молодость, любимую работу, в общем-то удачно сложившуюся жизнь. Она всегда обо всех заботилась и старалась никому не мешать, даже собственным детям не захотела быть обузой, потому сама попросилась сюда. Ее жизненным девизом всегда было — помогать людям. С этими мыслями она родилась, с ними и готовилась к смерти. Только так, будучи полезной и востребованной, она понимала свое счастье и ни на кого не обижалась.
Вдруг, поглаживая чуть влажные ветки, она сделалась серьезной и задумчивой, пошла к отцу Антонию и долго с ним о чем-то говорила. А после обеда ее не стало.
В столовой враз сделалось сиротливо-тихо.
Дети Ибрагимовны сделали роскошные поминки, на могиле посадили сирень.
К следующему четвергу все ушедшие обитатели враз забылись — в хоспис поступили дети. Трое ангелят дошкольного возраста. Мишка-Чеченец завыл, когда их увидел в столовой. А Владимир Ильич, полный тезка Ленина, от неожиданности даже
— Как тебя зовут? — спросил он нежно мальчика.
— Миша, — ответил карапуз.
В столовой снова сделалось тихо, всем захотелось сделать что-нибудь такое, чтобы все стало справедливо. Чтобы враз — и болели раком одни негодяи. Металлическая тишина прочно засела здесь.
Миша подошел к своему тезке Мишке-Чеченцу и сказал:
— Дяденька, а вы знали, что умрете?
— Да…
— Тогда почему не сразу, а только ноги? Так же совсем неинтересно. Я вот хочу сразу умереть…
— Твоя правда, может, так и лучше, — согласился собеседник, — а мама у тебя есть?
— Нет, — ответил малыш, — она меня бросила, и папа бросил, еще раньше. Детдомовский я. Тетя Валя сказала, что я — счастливый. Потому что, таких, как я, Боженька сразу усыновляет. Он посмотрит, что у ребенка нет ни мамы, ни папы, и говорит ему: «Будешь моим сыном… Вот тебе большая комната с игрушками лего, вот — велосипед, а там, видишь, речка голубая и вода в ней теплая-теплая. Купайся, сколько хочешь». — Мальчик многозначительно посмотрел на потолок и сказал: — Быстрее бы. А Богородица будет мне мамкой, она будет вкусные булочки печь и сказки на ночь рассказывать, а когда я сброшу с себя одеяло, она подойдет и поправит его, чтобы мне хорошо спалось.
— Правильно сказала твоя тетя Валя, — согласился Мишка-Чеченец. — Знаешь, я вон в той палате живу и у меня есть гитара, хочешь, я научу тебя играть.
— Ага…
Ребенок пухленькими ручками взялся за инвалидную коляску и покатил Чеченца в палату.
По дороге они о чем-то говорили.
А на дворе бушевал май…
Без любви
Всякий раз, когда попадаешь в учреждения, где дети находятся не по своей воле, думаешь: Господи, ну за что они здесь? Почему? Одно дело — дом малютки, населенный отказниками, теми, кого матери с ходу не полюбили, и совсем другое — колония для несовершеннолетних, в которой желторотые юнцы, как правило, получающие от любящих родителей регулярно щедрые передачи, отбывают срок за свои преступления. И снова поселяется чувство, что все это несправедливо. Ну, не должно так быть!
Дети, они должны быть счастливыми обязательно, потому что детство и счастье — это, в общем-то, даже синонимы. Бритоголовые несовершеннолетние мудрецы совсем по-взрослому говорят: «Был бы человек, статья найдется», на свое заключение смотрят как на неизбежность. Впрочем, мне еще «посчастливилось», я попала в колонию образцового содержания несовершеннолетних.
Мои собеседники замкнуты и молчаливы, осознают, что если скажут «не то», трудно им будет жить после моего визита. Я уйду, а они вернутся в тот мир, где уже живут определенное время по принципам, кардинально отличающимся от законов мирной жизни. Они немногословны. По одному здороваются со мной, опускают глаза, называют имя, статью, срок. А я пишу: «Данила, 17 лет, убил отчима. Максим, 17 лет, изнасиловал малолетнюю соседку. Роберт, 16 лет, торговал наркотиками…» В камерах чисто, и даже в коридоре постелены паласы, но от этого уюта чувство безысходности только усиливается. Оказывается, без разрешения даже форточку открыть нельзя. Непонятно, зачем в коридоре висит плакат известной политической партии. Впрочем, плакаты этой партии везде: роддомах, яслях, детсадах, школах, ПТУ, вузах, больницах и даже хосписах. Думай, что хочешь.