Записки из страны Нигде
Шрифт:
Потеряв свою дружину,
Я плачусь за преступленья,
Но когда же я достигну
Искупления и прощения!
И для странника земного
Скоро ль кончатся дороги,
Чтоб вернуться просветленным
В те небесные чертоги!..»
В
Он поклялся в строгом храме
Перед статуей Мадонны,
Что он будет верен даме,
Той, чьи взоры непреклонны.
И забыл о тайном браке,
Всюду ласки расточая,
Ночью был зарезан в драке
И пришел к преддверьям рая.
«Ты ль в Моем не клялся храме, —
Прозвучала речь Мадонны, —
Что ты будешь верен даме,
Той, чьи взоры непреклонны?
Отойди, не эти жатвы
Собирает Царь Небесный.
Кто нарушил слово клятвы,
Гибнет, Богу неизвестный».
Но, печальный и упрямый,
Он припал к ногам Мадонны:
«Я нигде не встретил дамы,
Той, чьи взоры непреклонны».
Причем отношения между беспутным гулякой и Мадонной, которая к нему почему-то благоволит, и буйным Сунь У-куном и бодисатвой Гуаньинь, абсолютно одинаковые. Одинаковы их нарушенные обеты, их оправдания, снисходительность (подчас чрезмерная) милосердной Женственности к обезьяну/гуляке… Нет, это не случайное сходство. Я бы его не заметила, если бы не совпадение ритма. Но стихи и звучат одинаково, и смысловое их наполнение тоже одинаковое.
А вот теперь вопрос: почему.
Зачем при переводе старинного классического произведения китайской литературы «тайно» пародировать образцы европейской поэзии? Слово «тайно» беру в кавычки – потому что это проделано как раз довольно явно, я просто не все скрытые цитаты и пародии считываю, поскольку поэзию знаю все-таки плоховато. Кстати, посмотрела, кто ответственен за переводы стихов: общая редакция стихотворных переводов – А.Адалис, а Адалис – питомица Брюсова, а Брюсов, как бы мы сейчас сказали, был тот еще постмодернист, увлекался в первую очередь формой и был знаток разных стихотворных размеров, редких, старинных и так далее. Все отмечали, что он холодноват, рассудочен. Адалис, конечно, не могла не знать и не ценить в поэзии способность нести яркую смысловую нагрузку именно через форму.
И еще одно, этот прием не уникален.
– Узнайте, милые друзья,
Потрясена душа моя,
Я столько горя видел там,
Что даже ты, Гиппопотам,
И то завыл бы, как щенок,
Когда б его увидеть мог.
Там наши братья, как в аду –
В Зоологическом саду.
О, этот сад, ужасный сад!
Его забыть я был бы рад.
Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей,
Они стенают, и зовут,
И цепи тяжкие грызут,
Но им не вырваться сюда
Из тесных клеток никогда.
Сравните:
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
То есть, такая традиция в русской поэзии существует. Поэтому нет, мне не показалось.
Но вернусь к своему вопросу: зачем было это делать.
У меня есть ответ, и я, честно говоря, понятия не имею: банальный это ответ (который был очевиден всем, кроме меня), или же он вообще еретический. Но он мой, и я хочу им поделиться.
Он был сформулирован после того, как я посетила лекцию по китайской литературе. Лекция была обзорная, типа «мастер-класс: как читать и не пытаться понять китайских классиков».
Так вот, из этой лекции я уяснила, что китайский читатель, увидев в книге стихотворение, в первую очередь будет искать аналогии, аллюзии с уже существующей классикой, причем эти аллюзии будут представлены в первую очередь через иероглифы, через графику, поскольку китайская литература предназначена для созерцания, а не для чтения вслух. Ее красота входит в человека через зрение, а не через слух.
То есть квалифицированный читатель видит иероглифы, расположенные так, что текст отчасти напоминает классику. Это в первую очередь красиво.