Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

Пил и пел, дрался, бил и бывал бит; воевал с нахальными официантами, подающими счет раньше требования, с вялыми профессорами, не пробуждающими любовь к науке, с бездарными актерами, с драматургами -- фанатиками плагиата и писарями -- жертвами графоманства. Артист-драматург Собольщиков скатал пьесу у Пауля Гейзе... Добей его! Профессор Евлахов прикидывается снобом -- pollice versa! Генерал Гурко избил на Невском извозчика -- караул! ...И язык злобного татарина, склонного к замкам Шехерезады, к тайнам Али-бабы, находил такие неслыханные многоэтажные запутанные оскорбления, что очередной объект жаждал не холодных опровержений, не писем в редакцию (примите и пр.), а пощечин, потоков крови, револьверных выстрелов.

Кавалерист, родившийся на дикой Чатырдагской лошади,

кривоногий маленький человечек в тужурке со следами от былых погон, проковылял по всей России. И всюду был блеск метеора -- в месяц первый; выдых, слащавый сентиментализм -- в месяц второй; пьянство, дебоши, мечты об отъезде и бегство -- в месяц третий. Вот уже снова свистит толстый обер, ревет паровоз и потрепанный чемоданчик занимает свое место наверху, над самой головой ворчащего соседа.

"Не нравится? Слезьте и перейдите в коридор. Здесь Вам, милейший, не международный!.."

В чемоданчике изорванные галифе, тужурка из чертовой кожи, а на дне меж рубашек и носков овальный портрет золотоволосой мечтательной девушки -- его Любовь, и фарфоровый улыбающийся би-ба-бо -- амулет во всех скитаниях. В Джульфе владелец чемодана, поджав ноги, на грязной циновке курил недозрелые головки мака -- би-ба-бо сочувственно кивал и улыбался, в Анатолийских горах -- в самом начале войны -- в заброшенной хате, в тифозной горячке хозяин пролежал почти пять недель, и рядом с ним красовался и улыбался верный би-ба-бо... В его спасительную веру Тамарин верил с упорством цинического отчаяния, с конечной непосредственностью дикаря, обманутого нерадостной культурой.

На рубеже двух миров -- после Карпатского разгрома, накануне мартовской революции, Тамарин появился на Тверской улице, просидел малиновые диваны всех московских кофеен и запоем стал писать в тамошнем -- "Echo de Paris", в "Утре России", газете буржуазных идеалов либерализма, буржуазной страсти к сенсации.

27 февраля -- 2 марта поезд царя болтался где-то меж Псковом и станцией Дно, Россия ждала, Москва шумела и волновалась, редакция послала Тамарина с наказом узнать во что бы то ни стало и чего бы ни стоило "все подробности"... И Тамарин доказал свою стоимость. Приехал на станцию Дно, расположился в трактире, потребовал водки, еще водки и еще водки, а потом пальнул пачкой телеграмм, которыми "Утро России" наполнило первую страницу целиком, свело с ума всех читателей и вписало в историю один из любопытнейших апокрифов.

Дюма-Отец уверял, что великую французскую революцию сделал Анж Питу, деревенский парень, здоровое веселое животное; пьяный Тамарин в грязном трактире станции Дно придумал знаменитую "фразу царя": "Придется приказать Эверту открыть минский фронт..."

Ах, какая буря негодования, страстей, оправдавшихся "предсказаний"... Какие угрозы по адресу ни в чем не повинного Эверта!

А Тамарин только входил во вкус: "Устроился в поезде царя", -- дает он новую телеграмму и для окончательной правдоподобности описывает отъезд со ст. Дно: "Четвертый час утра, накрапывает мелкий дождь. В бледном рассвете различаю на площадке заднего вагона государя; рядом с ним шатается пьяный Нилов и тихонько напевает..."

Нужно было бы снова пережить те дни марта, чтобы восчувствовать значение, фурор, влияние Тамаринских телеграмм. Читали, цепенели, захлебывались, а хозяин чемодана уже мчался в Симферополь... разоблачать мукомолов, нажившихся на казенных подрядах.

...Зимой 1917--1918, в первую детскую зиму большевизма, Тамарин разоблачал комиссаров, выискивал документы, формировал какие-то добровольческие отряды имени Корнилова.

...Прошло три года. Через станцию Дно, в направлении на Юг, снова прошел роковой царский поезд (литера А), увозя "заведующего укомплектованием конского состава первой армии Буденного". Товарищ заведующий -- кривоногий человечек, татарского типа, носит папаху и отрекомендовывается "князем Енгалычевым"... А на столе в салоне стоит фарфоровый би-ба-бо и длинно улыбается красным, беззубым ртом.

IV

Из Москвы, из Петербурга, из Киева, из Одессы с трогательным

единодушием сообщают: "Появились у нас такие молодые люди, каких земля еще не рожала. Ходят в бухарских, серебром и золотом расшитых шапочках (ездили на юг, спекульнули) и являются у нас главными людьми. С тех пор как существует денежная система, не было еще ни на земле, ни на луне таких расторопных, таких умелых молодцов. Подметки на ходу одним взглядом срезают, в чека знают всех по имени-отчеству, при облавах трудовых книжек не показывают, а делают какой-то знак. Высвободить ли родственника из тюрьмы, достать ли ордер на галоши, съездить ли в хлебные места, освобождаться ли от явки на субботники, открыть ли кафе, получить ли удостоверение в участии в любом учреждении, купить ли валюту, продать ли бриллианты -- бухарские шапочки тут, как тут. По телефону достают целые маршевые поезда, по телеграфу сменяют следователей в провинциальных чека. У нас прямо шутят, что это новая негласная опричнина, только вместо Скуратовских эмблем -- бухарская шапочка, надо же, чтобы за 400 лет хоть какой-нибудь прогресс..."

Бухарские шапочки -- это уже не смешно, это уже не Шульгинская "азбука" и не Голицынские "воины духа". Расторопные молодые люди ни с кем не воюют, никого не убивают, не спрашивают об убеждениях и сами не имеют оных.

Все расхлябано, заплевано, обрызгано, вышвырнуто из колеи: в девять лет проституция, в двенадцать первый аборт, в десять-одиннадцать -- первое убийство... Стоят и ржавеют станки, рабочие, проламывая крыши уцелевших вагонов, ездят за мукой, профессора подтапливают буржуазки ценнейшими фолиантами, а академики замерзают в очередях за ¹/₁₂ селедки...

И вот одни бухарские шапочки налаживают новую жизнь, новый диковинный сумасшедший быт -- порождение бойни европейской, войны гражданской, контрразведок, чрезвычаек, bureau des renseignemenrs {справочное бюро (фр.).} и т. д.

Такая стародавняя, такая неизменно путающая все карты традиция... В Европе мытьем, у нас катаньем. У них Робеспьер, у нас Ленин, у них -- "республика погибла -- разбойники торжествуют", у нас -- "на одного убежденного 99 идиотов, воров, убийц", у них Наполеон и солнце Аустерлица, у нас рамоли Колчак с любимым романсом: "Пускай умру, но над могилой гори, сияй моя звезда". У них -- "дайте мне два батальона, и я разгоню эту сволочь", у нас -- "дайте мне небесные силы, несметную рать архистратигов, чтоб я смог очистить от сволочи самое два батальона..." И вопль проигравшего Врангеля: "Герман Иванович, где же честные люди? Где мне их взять? Где умные честные талантливые люди?.."

...В Европе: Луи Люшер, Гуго Стиннес, покойный Эрцбергер, Роберт Горн, Филипп Сассун. В России Бухарские шапочки, мешочники, "жоржики" (матросы). При бесконечной разнице воспитаний, прошлого, настоящего, будущего, вкусов, привычек, подпочвы, -- какое-то самое близкое сходство молнией перекидывает мост через пропасть -- из кабинета владельца Новой Германии на крыши вагонов, ползущих по Тамбовским черноземам.

До войны существование и тех и других было бы просто немыслимо. Танки Китченера и фаланга Макензена, хлеб по карточкам и "любые деньги за предметы снаряжения", земсоюз в Москве, Киеве, Минске, американские стоки в Марселе, Бордо, Гавре, вакханалия шпионажа в Швейцарии, мания преследования времен кабинета Клемансо, мытье спин спиртом при въезде в свободнейшую страну -- Англию, город Верден, где 14 000 жителей и 400 000 мертвых, станция Знаменка, где на одного еврея два еврейских погрома, английские генералы в Мессопотамии, английские генералы у Деникина, Стокгольм с игрой на шанже, переотправкой в Германию русской муки по шведским фактурам, сто двадцать тысяч рослых веселых людей, переплывших океан -- под охраной величайшего флота -- лишь для того, чтобы уснуть в долинах чуждых рек, Фридрих Адлер, клеймящий престарелого отца, Виктора Адлера кличкой -- "наемник капитала", матрос, зарубивший двух братьев за сочувствие Корнилову, Кропоткин с мировой реакцией, ген. Комиссаров с III интернационалом -- и кончилось все.