Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
Или от ужаса стрелять, стрелять, рубить, рубить, жечь, жечь -- до тех пор, пока собственное сердце перестанет биться и пугать толчками -- или скупать банки, организовывать тресты и играть в другую жуткую игру, где кровь не перед глазами, а под ногами. Нужны новые люди -- старые организмы износились. Никому не ведомый инженер Люшер станет владельцем Севера Франции, недавний мелкий служащий Стиннес захватит Германию -- и закатятся имена -- говорившие о быте: Ротшильд, Крупп, Мендельсоны и др.
Не будь гражданской войны -- новая Россия взяла бы свое содержание из слоев, подходивших к слоям Люшера, Стиннеса, из второго поколения Лопахиных, из духовных детей Николая Второва, окончательно открывшего Сибирь, из бойких волжских людей. Но эта "вторая Россия" не удержалась --
Интеллигенция отдала знания, энергию, талант, из хозяина стала рабом и с трепетом спрашивала, будут ли завтра выдавать паек...
Новое демократическое офицерство -- русская республиканская армия -- скопилось по городам Украины в ожидании пока придут большевики и укажут "место и сроки явки". В 1917 -- лилии монархии, в 1918 -- гвоздики республики...
Глупее всех оказались диктаторы, и они-то доконали вторую Россию. С той стороны пустили в дело все, что гибкий ум, желающий победы, стальная энергия, не боящаяся эпитетов, ненависть, побеждающая любовь темпераментом -- могут дать в жестокой последней борьбе...
С этой стороны: Деникин не поладил с Польшей, потому что она хотела Ягеллоновых границ, а он считал ниже "достоинства солдата" обещать то, что придется взять обратно... Для борьбы нужны были деньги, но он не хотел заключать заем по "невыгодному курсу" и "предавать Россию". Польша отошла, от безденежья фронт был разут-раздет, и от "великой единой неделимой" остались лишь торжественные корешки пятитысячных. В голове диктатора должно быть нечто менее всего похоже на "достоинство солдата..."
Колчак не исправился до конца. Золото, имевшееся у него, он предпочел оставить большевикам, чем отдать союзникам. Поступок этот (несомненно из репертуара "достоинства солдата") привел в экстаз всех восторженных дураков -- но что он повлек за собой? Сотни миллионов полученного золота дали большевикам возможность развернуть широкую работу в Европе; достанься это золото союзникам? В то время еще был Врангель...
Но вторая Россия была обречена и в великом, и в малом. Умирать она сумела лучше, чем ей удавалось жить. И весь героизм второй России исчерпывается равнодушием пред дулом винтовки, хладнокровием на плахе. У таких людей не может быть наследства. В третью Россию не войдет никто из выживших участников второй. Третья Россия, рожденная на крыше спекулянтского вагона, в подвалах всероссийской чека, на койках сыпнотифозных госпиталей -- ничего не возьмет у героического Дон-Кихотства. Шингарев и Колчак, Кокошкин и Каледин -- великие тени второй России -- не будут даже иконами в России третьей, ибо в ней икон и вообще не будет, ибо ее путь есть путь русского Люшера.
Бухарские шапочки в роли культуртрегеров; мешочники со следами от шомполов на спинах -- возродители промышленности и торговли, кровавые Жоржики -- служилое энергичное двигающее сословие!.. Какой благодарный сюжет для современного юмориста, какой поистине единственный объект для изумлений грядущих поколений!..
Менее всего хочется спорить: бог времени -- надежный бог. Не следовало бы однако даже мудрецам сегодняшнего эмигрантско-чекистского дня забывать Меньшикова -- пирожника и вора. В построении Петровской России его камни, его энергия, его сметка: а честнейшие Долгорукие все только проповедовали, все только клеймили...
V
Большой донской хлеботорговец -- старик, отдавший 60 бессонных
Каждый год осенью, со всех краев степи к его двору тянулись возы с зерном; мужики -- скопидомы и кулаки, мужики -- конокрады и пьяницы, бобыли и середняки -- всякий люд прошел пред стариком, взваливая свои мешки на громадные весы. Один привозил пять четвертей, другой пятьдесят, третий пятьсот, но способ отметки взвешенных мешков практиковался для всех один и тот же. В качестве фишки за взвешенный мешок служил серебряный двугривенный, который потом нужно было предъявлять в кассу: сколько двугривенных, столько раз кассир уплачивал по полтора рубля...
"И вот, -- с блаженной улыбкой повествовал старик, -- на этих двугривенных я себе все дома и баржи понастроил".
"Как так?"
"Очень просто, в девяносто девяти случаях из ста, каждый мужик -- богач ли, кулак ли -- норовил несколько двугривенных утаить. Задним умом он смекал, что тут, пожалуй, убыток получается, но уж таков русский человек -- раз он пятьсот двугривенных сразу получил -- не может пяти-шести не утаить!.. Спрячет их за голенище, я прихожу в контору и, чтоб сразу радости не показать, рычу -- что ж ты, сукин сын, я ж тебе больше дал. Никак нет, -- говорит, изволите ошибаться... Ну для виду покричишь маленько -- а опосля с каждого двугривенного один рубль тридцать копеек профита..."
Вот этого самого умного мужика, который не мог не украсть двухгривенный, пятьдесят лет подряд хотели учить грамоте для того, чтобы он мог читать Златовратского и Михайловского. Общества грамотности, общества трезвости, эсеры, эсдеки, вегетарианцы, толстовцы и пр. и пр. И ничего не выходило. А вот за четыре года большевизма дело пошло значительно быстрей... В чем же дело, такие ли уж большевики культуртрегеры? Нет, ничего подобного. Но за эти четыре года мужик исчез, появился мешочник; отобрав у города все, от Бехштейновских роялей (которые Сысойка немедленно приспособил для естественных нужд) до бархатных гардин, все, что скопил русский город, мешочник догадался о последней оставшейся силе города -- грамоте, при помощи которой молодые люди в бухарских шапочках неоднократно надували бывшего богоносца. Тогда мешочник выучился грамоте, букварем для него стали декреты о "расстреле на месте за провоз муки в количестве выше дозволенного", в первое же письменное упражнение он стал подделывать железнодорожные квитанции, прибавляя ноли справа и единицы слева. Потом -- по ступеням беды восходишь в рай -- он стал вникать в цифры: здесь он научился при помощи разницы в курсах керенок, царских, деникинских, Карбованцев А. О. и Карбованцев А. К. На следующей ступени обнаружилось, что есть города, где за А. О. и А. К. дают по зубам, а деникинских и советских требуют несколько пудов за щепотку соли. Богоносец узнал, что такое валютный товар и что такое прочная валюта. В 1918 он мял в руках тысячемарковки и нерешительно просил: "Нельзя ли, чтобы с Николаем, або его сродственниками"; в 1921 в деревню попал американский доллар, его спрятали за образа, ибо он шел от индийского царя и его доставили те самые бугаи в очках, которые привезли хлеб. В этот день мешочник впервые сознательно встал на путь русского Люшера.
Если -- по слову Троцкого -- впервые русский мужик твердо почувствовал себя совладельцем государственного достояния в ту ночь, когда на станции Бахмач он сломал штыком окно вагона первого класса и содрал бархатную обивку дивана на онучи, то в утро американского доллара мешочник уже перестал удовлетворяться быть только совладельцем. В нем заговорило чувство будущего Моргана, будущего финансового короля: государство -- помеха, Сатурн, пожирающий своих детей, взыскивающий налоги, мешающий проявлению свободной творческой инициативы. Первый трест, созданный самим русским народом, -- это компания демобилизовавших себя мешочников, которые объединенными усилиями при помощи украденных на фронте пулеметов и гранат привезли из Екатеринодара в Петербург вагон пшеничной муки. Такой организации их не сумели бы научить ни Беркенгейм, ни Меркулов, ни прочие кооператоры.