Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
И когда Рубанович, самый большой парижанин из всех парижских эсеров с жестами заправского avocat de la cour d'appel de Paris {адвокаты Парижского апелляционного суда (фр.).}, расправившись с покойным и отсутствующим Колчаком, выдал индульгенцию живому и присутствующему Милюкову, стало ясно всем и каждому, что делать больше нечего ни в "Salle des Soci'et'es Savantes", ни в великолепном Париже, ни в осточертевшем маленьком городе...
...И опять бегут, бегут русские люди, перепрыгивая визные барьеры, из земли выкапывая деньги на проезд... куда же бежать? Редко-редко кто устремляется в славянские страны, на льготный размен; на пальцах перечтешь смельчаков, пытающих счастье во французских колониях -- в Алжире, в Тунисе, в Марокко. Бывшие офицеры с отчаяния устремляются в традиционную ловушку -- в иностранные легионы; в моде испанский легион, куда в виду очередной африканской кампании требуется пушечного
Но главная масса неугомонных путешественников соблазняется дешевой валютой, льнет к германской марке и к автрийской кроне.
"Помилуйте, тетка пишет из Берлина, что при скромной жизни достаточно ежедневно менять пятифранковку... Ждать знаете не приходится?" -- "У вашей тетки много пятифранковок?.." -- "Нет, конечно, но..." -- "У Вас есть?.." -- "Да и у меня нет. Но раз на пять франков проживешь, есть уже возможность комбинировать..."
...Arri`ere-saison {поздняя осень (фр.).} на исходе. Прозрачные короткие дни, влажные звездные вечера с предчувствием близких туманов. В воскресенье на прогулке в Булонском лесу встречаю давнишнего московского знакомого. Когда-то -- заводы, конторы, особняки, теперь -- проедание случайно застрявших в Лондоне остатков валютных счетов... Год назад безнадежные попытки заниматься делами, сегодня в кармане паспорт с визой на Берлин и тысяча неразрешимых недоумений...
Медленно бредем оголенными перелесками. Говорим о том, что, несмотря ни на что, жаль покидать Париж. Не убогой ездной политики жаль, не митингов, не полемики, не столь своевременных споров о порядке престолонаследия. Жаль миражей, жаль того, что миражом стало, потому что не удосужились узнать... Латинская культура!.. хотя большинство путает Лувр с Люксембургом; гений Франции... хотя по французски говорили только с консьержкой и то ночью (cordon s. v. p. {откройте, пожалуйста (фр.).}), a с сюбжонтивом так и не справились; единственная в мире уличная жизнь, всех принимающая, всех проглатывающая, для которой у русских не оказалось времени... сперва караты, визы, прожекты, потом подоспела новая тактика и "борьба с голодом"... Хлопот полон рот.
Как писал ожесточенный враг маленького города Дон-Аминадо: "И кучка русских с бывшим флагом, с каким-то штабом и с освагом..."
Миражи, миражи. Вместо Парижа скверный беженский анекдот... Но так устроено сердце "белогвардейца", что и за два воскресных часа Булонского леса с багряной листвой, с вереницей роллс-ройсов, зеркальным лаком покрывших стрелу от Триумфальной Арки до Арменонвилля, готово оно отдать весь многопудовый груз воспоминаний о Махно, сыпняке, эвакуации...
...В последние дни золотой парижской осени умер маленький город. Спокойно спи консьержка на rue Danton! Пройдет два-три года и мимо тебя пройдут новые люди, те, что были в 1905--07 и не были в 1919--21...
Возвращается ветер на круги свои...
ТРЕТЬЯ РОССИЯ
Еще на Западе земное солнце светит
И кровли крыш в его лучах горят --
У нас уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят...
Анна Ахматова
I
Вороны летят...
Можно, скрежеща зубами, обличать пришедшего хама: можно проклинать большевиков, закрывая глаза на грядущую Россию; можно называть третьей Россию "святой" и долгожданной... Можно, как Колчак, напоследок пожелать лишь "еще одну папиросу"; можно, как Чернов, грозить созвать Всероссийское учредительное собрание; можно, как Унгерн Штернберг, надеть монгольский халат, русские генеральские эполеты и отомстить населению города Урги за поруганные лилии монархии; можно, как математик и поэт, барон и член управы Даватц, поступить фейерверкером на бронепоезд разложившейся армии и, катясь в море, утешать себя мыслью, что наступаешь на Москву; можно без денег и без хлеба, без связей и без силы засесть в милейшем Пасси и по вечерам, в кругу близких знакомых вычислять потребность Саратовской губернии в семенах и сельско-хозяйственных орудиях, именуя все вместе -- борьбой с голодом; можно бывать у Красина, выезжать в Гайд-парк с его дочерьми, обедать с Литвиновым в Риге и ужинать с Крестинским в Берлине, утешаясь мыслью, что большевизм эволюционирует; можно ездить на конференции, на которые вас не звали, и подавать меморандумы в комиссии, которые подобных вещей не читают; можно наконец, просто и честно, последовать примеру константинопольского капитана, четыре дня подряд требовать к себе в номер "vodka russe", без всяких ордевров {От франц. hors-d'oeuvre -- закуска.}, а на пятый оставить лакею труп во френче, но без нижнего белья и прощальных записок... И все же вороны летят. Третья Россия, не Ленинская
II
"В феврале 1916 -- я был тогда германским шпионом..."
Позвольте, позвольте, что ж делать? Поднять ли тяжелый табурет и ударить этого мерзавца по голове или принимать, как должное...
"Приходят ко мне из английской контрразведки и спрашивают -- да вы, собственно говоря, почему так за немцев цепляетесь, с нами работать лучше... Пожалуйста, говорю, ради Бога, les affaires sont les affaires {дела есть дела (фр.).}, мне, как патриоту, конечно, приятней с союзниками, но условия, господа, условия..."
У рассказчика молодого, иссине-темного человека, твердые прямые глаза, плавные и вместе быстрые жесты, на пальце мальтийское кольцо, приобретенное в городе Мелитополе у вдовы распиленного махновцами немецкого колониста. Ему тридцать с небольшим лет, но его хорошо помнит Россия по участию в неких довоенных предприятиях правительственно-шантажного типа. За войну он переменил немало занятий. По собственному признанию, сделанному при случайной встрече за стойкой грязного левантийского кабака, службу в одном из Крестов он совмещал с работой в контрразведках английской и германской, причем обеим поставлял вымышленные его приятелем-вольноопределяющимся схемы расположения войск. Немцам продавал, как краденное в русском штабе, англичанам, как найденное при захвате германского шпиона. В революцию не растерялся, пристроился в Питере к автомобильному отделу и в первую же неделю продал запас цельных шин, заменив их подержанными, реквизированными у частных владельцев. Хвастает (но доказательств нет), что это он угнал автомобиль, предоставленный временным правительством Кропоткину.
"Пока старик в Народном Доме слюни разводил, машина тю-тю. Перекрасили, продали матросам из Балтфлота, очень уж им понравилась кожа на сиденье..."
Ввиду причастности к снабжению интендантства женских добровольческих частей после октября из Питера должен был уехать, подвизался сперва при Муравьеве, а потом нырнул в Закаспий, где проводил составленный в дороге план национализации хлопковых предприятий. Весной 1919 переходит к добровольцам и разглашает повсюду свое монархическое прошлое; из Петровска при падении Деникина эвакуируется в Баку...
Апрель 1920, капитан царской службы Левандовский возвещает народам Востока освобождение от векового ига англичан -- и на конгрессе народов Востока молодой иссине-темный человек с твердыми и прямыми глазами приветствует Зиновьева от имени сартов, занятых на хлопковых промыслах Туркестана.
Уезжает в Константинополь продавать Нобелевский керосин Смирнским грекам, заодно привозит партию каракульчи...
"...Да, Вы бы еще рюмку этой мастики стукнули. Ах, как приятно было прошлое вспоминать. Знаете, смеяться будете, но прямо скажу, ничего не жалко, на все плевать, но как приду к себе в каюту, как посмотрю на шкурки каракульчи -- поверите!
– - реветь хочется. Милые вы мои овечки... Ведь беременных их палками сарты по животу бьют, чтоб каракульчу достать... А иначе нельзя, если у овцы не будет аборта -- в Париже портные обидятся... Ну, еще по одной, за Россию, за грядущую!..
Не тужите, еще поживем. Мы же и есть самая соль... Наша Рассеюшка еще только будет. Большевики сгинут, а мы крылья распустим. Так-то. Се грядет жених во полунощи. Ну, еще по последней..."
III
А вот другой. И уж конечно в третьей России так прочно усядется, что его из нее на волах не вытянешь.
Александр Тамарин. Ротмистр от кавалерии, кавалерист от литературы, литератор от безденежья, во-первых, от нутряного таланта, во-вторых, и в-третьих, от той особенной, все пожирающей хандры, которая у японцев кончается харакири, у англичан открытием арктических земель, у русских пьянством и стихами с надрывом. И если Тамарин не стал одним из бесчисленных фатальных поэтов, то этим он обязан своей желчи, требовавшей травли, проклятий, богохульства, своей мрачной удали, жаждавшей сабельной рубки или гомерических сенсаций на шесть полных столбцов убористой печати. Где он работал? Везде понемногу и нигде долго. Из Петербурга уезжал в Москву -- мерещились ночи у Яра, Колоколенки Арбата, суетня кружков; из Москвы в Киев -- к Кадетской роще подъезжаешь, благоухание украинской весны -- не нужен и cote d'azur {лазурный берег (фр.).}; из Киева в Ростов -- русский Чикаго, компанейские хамы, не пристают с литературой и масса уважения; из Ростова в Ялту -- по утрам на Ливадийское шоссе выйдешь и слышишь, как серебряные трубы наигрывают егерский марш; из Ялты в Одессу -- страну оригинальную, а оттуда рукой подать Кишенев -- славное вино и есть кого травить.