Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

Бритый человек с запорожскими усами. Пишет, пишет, пишет. Помешался на почве восторженного отношения к веревке и веры в сионских мудрецов. Рассказывает, что во Волочисске собственноручно повесил двадцать шесть человек, а в Кременчуге ездил с бочкой (!) выколотых комиссарских глаз. Задыхается от... евреев. Мильеран -- еврей, Ллойд-Джордж -- еврей, Врангелевскую яхту "Лукулл" потопил итальянский пароход об-ва "Адриа", потому что все члены правления этого об-ва -- евреи. Ходит по редакциям, хватает за рукав знакомых сотрудников и требует объяснить в чем сущность реакции и каковы отличительные признаки демократии.

Сотрудники, зная его точку помешательства, примирительно отвечают: "Ну, дорогой, ведь это совсем просто. Реакция, когда русские зовут евреев в полицию, демократия, когда евреи ведут русских в милицию..."

Безумец вдохновенно слушает, горячо жмет руку и записывает в свой дневник: "Сегодня один знакомый еврей прекрасно объяснил истинную подоплеку всех революций..."

Безумцы крайнего левого фланга: Бобрищев-Пушкин и Владимир Львов. У Бобрищева на бороде, косматой, нечесаной, рваной, или половина съеденной яичницы, или образцы всех блюд вчерашнего обеда. Выходит из дома, первые пять шагов держится спокойно и смотрит в землю, потом начинает размахивать руками и во весь голос кому-то возражает. Солнечным утром стоит в переулке Auteuil, читает какое-то воззвание и хохочет волчьим лаем... Когда Бобрищеву возражают в печати, он присылает по почте соответствующему журналисту длиннейшее письмо, наполненное бранью, цитатами из св. писания, неоконченными фразами. Завсегдатаи французского ресторанчика, куда он однажды зашел пообедать, поняли с кем имеют дело и сочувственно переглядывались: русский, такой еще молодой, помешался от большевиков... Завсегдатаи русской политики устраивают с ним дебаты, ловят его на противоречиях, цитируют, угрожают бедному больному, виновному только в том, что близкие отпускают его без призора и не помещают его в соответствующее учреждение.

Владимир Львов. Тронулся, левея. В 1919 -- старая тактика, в 1920 -- новая, в 1921 -- признал советскую власть, но поставил некоторые условия (жар, постоянная лихорадка, не принимает пищи, общее расстройство нервной системы)... Осенью 1921 вошел сотрудником в "Смену Вех"... Но уже в конце 1921 письмом в редакцию "Смены Bex" заявил, что он левее своего товарища по палате No 6 Бобрищева-Пушкина и убедительно просить не смешивать его с Лукьяновым, разошедшимся в известных пунктах с Лениным. Громадного роста, цвет лица апоплексический, опасаются за удар, неизлечим.

...У каждого безумца своя мания, у каждой мании свои особые формы проявления. В маленьком городе множество беженцев, сохранивших внешнее равновесие, но страдающих навязчивыми идеями.

Одни -- рекламисты. Не пьют, не спят, ничего не хотят, никуда не стремятся, но мечтают увидеть свою фамилию хотя бы в сиротской эмигрантской печати. Этот разряд больных обслуживается специальной хроникерской рубрикой: идет ли речь о заседании, лекции, выставке, публичном диспуте, премьере, тяжелом происшествии, последний абзац отчета начинается сакраментальной фразой: "Среди присутствующих мы заметили", или "присутствовали в числе других", или просто "присутствовали" -- следуют фамилии дюжины маньяков, состоящих членами правлений во всех решительно организациях, выступающих оппонентами на любом докладе, посещающих все те места, о которых назавтра может быть дан отчет...

Болезнь этих людей происходит от жажды деятельности; в них праздно гниют зародыши политических деятелей; им бы трибуну, бурные апплодисменты, порядки дня, а судьба швырнула их в Пасси и в утешение порадовала буффонадой кукольных организаций... Вот они и бесятся, и отыгрываются на "присутствовали"... И среди них есть градации болезни: остро-заразные и хронические. Маньяки, недавно прибывшие из советской России, обычно попадают в разряд остро-заразных. Горе редакциям, если человек, обладающий какой-нибудь ученой степенью или чином, бежал по льду, переплыл реку, ушел пешком и т. п. Прибыв в маленький город, он за неделю добивается гигантских успехов: в одном лишь номере газеты он способен "присутствовать" до пяти-шести раз: 1) нас просят сообщить, что имярек, только что прибывший из Совдепии, ознакомившись с протестом против смертной казни, присоединяет свою подпись; 2) имярек, только что прибывший из советской России, на митинге там-то и там-то произнес интересную речь; 3) в числе присутствующих на последнем субботнике мы заметили имярека, только что прибывшего из советской России и т. д. и т. д.

Как правило, рекламисты вежливы, терпеливы и ласковы. Но сопротивление их планам способно повлечь буйство, намеки, угрозы, обещания посчитаться и пр. Опыт полуторагодовой

практики показал, что лучше всего разрешить пришедшему к вам маньяку, чтобы он сам написал отчет о своей лекции или заметку о своем присутствии: упоминая себя в третьем лице, маньяк становится необычайно скромен.

Таковы рекламисты. Тесно к ним примыкают и являются по-видимому родственной им подгруппой другие маньяки. Присвоение непринадлежащих ученых степеней, рассказы о сейфах, об особняках, о прежнем образе жизни и т. д. Приват-доцентов в эмиграции почти нет; кажется, на весь маленький город имеется один только стыдливый человек, который пребывание в Петлюровской Украине и у Махно не считает стажем, достаточным для занятия кафедры, лицо со средним образованием имеет право именовать себя профессором провинциального университета (Киевского, Харьковского, Новороссийского), лицо с высшим образованием считается профессором московского университета, если среди окружающих петербуржцы, и петербургского университета, если среди окружающих москвичи. Небольшой остаток "профессоров до 1918" предпочитает в целях самозащиты от маньяков довольствоваться именем отчеством.

Амплитуда вранья о никогда не существовавших богатствах совершенно безгранична. Эти больные -- тихие и неизлечимые. Доктора разрешают им высказываться вдоволь. Лицо, жившее в Петербурге на Сенной, снимая комнату от жильцов, восторженно передает, как у него было восемь комнат, пятьдесят четыре рубахи, неустановленное число Рембрандтов и т. п. Горничная, входя утром в его спальню, в продолжении двадцати лет заявляла: "Барин, кофе со сливками (!) подан!.." При слове "барин" маньяк плачет искренними крупными слезами.

Юноша, получавший семьдесят рублей в месяц (включая наградные и невостребованную сдачу от мелких закупок), рыдая, кричит о своей петербургской лошадке, при виде которой один из великих князей остановился, как вкопанный, слез с автомобиля и попросил разрешения испробовать рысь. "А как князя звали?" Юноша-маньяк проглатывает слюну и называет имя, каждый раз новое, но каждый раз из числа убитых. В римском праве это называлось "ссылкой на незаписанные показания мертвых"...

Трогательная черта рекламистов и врунов -- их полное бескорыстие. Болезнь Бобрищева-Пушкина оплачивается советской властью, сумасшествие его товарищей обеспечивает им карьеру в Москве или в заграничных отделениях коминтерна. Рекламистам же не дают никаких платных мест: их постоянное "присутствие" не обеспечивает им участия ни в одной из имеющихся общественных касс, носящих громкие названия всевозможных учреждений. Врунов кроме того боятся даже в гости звать: придет и начнет в миллионный раз сообщать подробную опись своего сейфа в Юнкер банке...

XIV

Русская жизнь в Париже окончательно не удалась. Вихлястый журналист, прославившийся гениальным проектом постройки особого метро для русских с сильно повышенным тарифом, еще в позапрошлом году требовал на митинге "научиться пускать корни"" Сочувственно похлопали, но не научились. Пророк пускания корней то же не далеко ушел: последней его идеей была организация акционерного общества для открытия еврейского кладбища в Париже... Видите ли, в Париже нет специального кладбища для евреев, но объясняется это не расовой терпимостью покойников, а отсутствием предпринимательской жилки... Необходимо собрать митинг и тогда... Что тогда? Вихлястый журналист величественно одергивает борты своего пиджака: "И тогда я уже дома..." Где дома? У кого дома?.. На днях я слышал, что его еще раз никто не захотел понять и он уже оставил мертвых евреев и организует русский дом. Принцип изумительный: "Столовая, но тут же поют, тут же играют, тут же читальня, вы приходите, берете газету, покупаете книгу, и это уже не смешно..."

Действительно не смешно. Одно за другим лопнули торговые предприятия, политика при последнем издыхании... Маленький город скоро умрет... Обитатели маленького города в спешном порядке бегут. Из прошлогодних 30 000 к 1922 году не остается и 10 000...

Зеркало в "Salle des Soci'et'es Savantes" задернется траурным крепом. На последний митинг протеста против красного террора явились лишь служащие канцелярии учредительного собрания, матери, жены и дети ораторов, немного знакомых... Было бледно, вяло, смрадно. Агония душила, делала смешным трогательное, пошлым приподнятое, ненужным негодование...