Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

Расплачиваемся с гарсоном, очумевшим до потери представления о разнице меж франками и сантимами, и двигаемся дальше в гущу Латинского квартала. Долго еще преследует нас неслыханный мотив двух оркестров и полосатая кофта мелькает в фантастическом свете фонариков...

Четырнадцатое июля -- самая крупная дата в жизни Латинского квартала. Лица без определенных занятий забывают о своей принадлежности к категории "ind'esirables" {нежелательных (фр.).} -- на три дня даровано отпущение всех грехов; бдительное око подозрительных людей в отлично сшитых костюмах снисходительно смотрит на своих постоянных клиентов. В треске шутих, в зарницах фейерверка разрешается все: Бастилия третьей

республики вспоминает о судьбе своей далекой предшественницы...

"Маделон" и пиво, скрипки и расстроенные пианино, кое-где граммофон -- и повсюду, куда только может проникнуть глаз, -- откровенные поцелуи: предусмотрительный парижский муниципалитет расставил достаточно скамеек, именинникам четырнадцатого июля не приходится тратить время на поиски удобного места...

О, Madelon, verse `a boire.

Et surtout n'y mets pas de l'eau,

C'est pour f^eter la victoire Joffre,

Foche et Clemenceau...*

{* О, Маделон, дай-ка напиться,

Но не наливай сюда воды.

Это -- чтобы отпраздновать победу

Жоффра, Фоша и Клемансо... (фр.).}

Ночью четырнадцатого июля французское сердце готово понять и простить даже железного диктатора, даже ненавистного тигра -- Жоржа Клемансо.

По набережным, причудливо вырастающим в цветении фейерверков, вдоль памятников, убранных национальными лентами, по бульварам, обращенным в укромные парки любви, пробираемся на вторую родину. Буржуазные обитатели Пасси частью предпочитают на эти шумные дни выехать в окрестности, частью, чтоб не смешиваться с собственными горничными и лакеями, уходят на праздники других arrondissements {округов, районов (фр. – - единица территориального деления в Париже).}. Аристократы с Анри Мартэн, обладатели двух "де", уже две недели как покинули Париж. Оставаться в городе после Grand Prix, после окончания июльской grande semaine {большой недели (фр.).}... это не шикарно, это компрометирует, это может просто подорвать кредитоспособность. Жалюзи опущены, ставни закрыты, балконы заколочены -- на весь пятиэтажный дом одно живое существо, консьержка, но и та заперла парадное и ушла потанцевать.

В небольшом кафе на rue de Passy на узеньком тротуаре горничные отплясывают с шоферами, хозяин завистливо подсчитывает доходы Латинского квартала, а за столиком в глубине над стаканами гренадина дремлет кучка русских. Неутешные, бессрочные путешественники. Ноет душа в день чужого праздника, вспоминается наше первое мая... Без аннексий и контрибуций закрыты все рестораны, по случаю красного праздника холостяки должны на голодный желудок воспринимать революционный экстаз. Или, как писал незабвенный московский Муралов: "Подлецы, дерзнувшие омрачить пролетарское веселье, подлежат немедленному уничтожению..."

Посидим с полчаса, еще раз выслушаем песнь не нашей победы, потолкуем о близких знакомых, кто с кем живет, кто наворовал на Юге, а кто на Северо-Западе и поплетемся спать...

П-а-с-с-и...

XII

Разврат на фоне нищеты... Время летнее, от жары и безденежья ослабевает воля, таинственные содержатели эмиграции уехали на воды и на океан, увезя с собой знаменитую тысячу франков, сокращение штатов входит в стадию бешенства, ликвидационных не платят, надо же хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь унять тоску. На Монмартр дорого, в общедоступные учреждения противно... Понатужимся собственными силами. Два-три доцента, два-три артиста, несколько бывших миллионеров, один бывший генерал, журналист не у дел, полдюжины дактило хорошего воспитания... Для придания вечеру русского характера бывший генерал сварит великодержавный борщ, для придания двухфранковому вину возбудимости

и благородства бывший миллионер принесет пузырек капель, закупленных по рецепту бывшего профессора: шпанская мушка -- не шпанская мушка, однако действует, и многие хвалят...

Стульев не хватает? Ничего, генерал все равно возится в кухне, оба доцента уместятся на подоконнике, а профессор и за пианино посидит... Всех присутствующих просят не говорить о политике, не предрешать будущей российской конституции, не спорить о Врангеле и держаться не так, как дома: т. е. не злословить насчет соседей по площадке и не разоблачать ничьих источников доходов...

Четырнадцать лет назад группа веселых представителей петербургского периода повесила на люстре одну единственную тощую кошку. По этому поводу было написано книг и фельетонов значительно больше, чем впоследствии о зверствах чека. Почтенный моралист объехал шестьдесят три города, от Варшавы до Баку, от Томска до Клева, прочел около ста лекций на тему о падении литературных нравов. На трупе повешенной кошки многие люди сделали себе небольшой капитал и благородную репутацию преемников Белинского.

В 1921 году не проедешь ни в Варшаву -- визы не дают, ни в Баку -- по пути вохра в расход выведет. Безопасность в смысле сохранения тайны полнейшая, но в Париже вешать кошек уже не хочется. От веселья, от хорошей жизни, от сытой тоски зарождаются общества кошкодавов, от голодной эмиграции, от беспокойства за завтрашний день ползут иные планы: хочется ласки... Без слов о любви, без клятв верности... Тот самый литератор из петербургской "Гигиены", который в прошлом году искал на Монмартре "легенду, сказку", в этом году переписывает в книжку рецепт возбудительных капель и соглашается, что для усталой души ровные парижские методы имеют свою прелесть...

В маленьком городе, в неоплаченной квартире после русского борща, русских котлет и французского сыра разыгрываются сцены, показывающие гигантскую перевоплощаемость русского человека. За полтора года, не изучая языка, не прочтя ни одной книги, не войдя во французское общество, сумели усвоить изюминку галльского разврата: быстрота, ясность, точность, гражданская сделка и полное отсутствие телефонных звонков назавтра. Из всего парижского арго заучена и превращена в канон одна лишь фраза: "Ne faites pas de chichi!.." Не ломайтесь, не "держите фасон", переходите сразу к делу или сразу скажите, что ничего не будет и не надо надеяться...

У Бодлера есть изумительный цикл стихотворений, посвященных вину: вино богачей, вино нищих, вино убийц, вино стариков, вино покинутых женщин и т. д.

Творимая двумя миллионами беженцев, книга русского исхода страдала бы непоправимым психологическим изъяном, если бы представители петербургского периода не вписали в нее цикла стихотворений в прозе: разврат эвакуации (кокаин, стрельба из наганов, любовь за место на отходящем пароходе и т. д.); разврат дней надежды (весенний Париж, радостные телеграммы из Крыма, кутежи с тостами, беззаботность трат); разврат нищеты, несложный, дешевый, терпкий, засасывающий... В Москве, в нетопленных зданиях бывшей биржи танцульки чекистов, буденовцев, ответственных спецов...

В Париже, в укромных углах Пасси русские обеды бывших людей, уроки французского разврата, реминесценции дней избытка... революции.

В истории русской революции пузырек французских капель займет почтенное место наряду с трупом повешенной кошки. От самодержавия с думой третьеиюньской к комиссародержавию с октябрьскими советами.

XIII

Тихое безумие овладевает маленьким городом. С течением дней Пасси обращается в клуб параноиков. Во всех партиях, во всех учреждениях, во всех группах, подгруппах и частных квартирах поселяются навязчивые идеи. Или мания преследования, или мания величия, или гениальные ясновидения отощавших маньяков.