Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова

Михайленко Владимир Петрович

Из сараюшной постройки, стоящей в стык на двухсаженном отдалении от хаты, тоже побеленной, но уже под камышовой крышей с хрипотцой со сна прокричал проснувшийся петух, всполошив ещё подрёмывающих кур, тесно сидящих рядом на насесте и тут же, где-то там, у фонтала, ему отозвался уже давно пробудившийся, но до времени помалкивающий кочет, потом ещё один, теперь уже в центрах, а потом откуда-то с самой окраины и понеслась по селу, из конца в конец, из подворья в подворье, петушиная перекличка, тем самым перечеркнув окончательно чуткую утреннюю тишину. Глуховатым мыком из своего стойла дала знать о себе нетерпеливая корова, заканчивающая пережёвывать остатки ночной жвачки, призывая тем самым хозяйку

поскорее освободить её от переполнившегося прибывающим и прибывающим молоком вымени. Её товарка, поддержала подругу шумным выдохом через ноздри скопившегося воздуха, больше скорее для того, чтобы сбить клейкую нить слюны, свисающую почти до соломенной подстилки . Через перегородку из конского станка всхрапнул молодой жеребец, часто перебирающий по деревянному настилу копытами, ещё непознавшими кованных подков, отчего те, взнузданные, стоящие у ворот лошади, всё ещё утробно дыша, сначала чутко запрядали ушами, а потом, отфыркиваясь, замотали головами, позванивая при этом железом удил.

Старый Рыжик неторопливо выполз из саманной будки, сложенной руками заботливого хозяина в пору своей собачьей молодости, сразу обмазанной и побеленной чистоплотной хозяйкой по весне (правда, без помощи Ксюхи, поскольку та была ещё мала и, обмочившаяся, терпеливо покряхтывала в тенёчке, в большой плетённой сапетке, прикрытой поверху от надоедливых мух тонкой холстинкой). Отряхнув пыль и сор со шкуры со сбившимися местами комками шерсти, когда-то огненно-золотистого отлива, теперь выцветшей до старческой седоватой желтизны, Рыжик оглядел начинающую ржаветь стальную проволоку, натянутую вдоль двора из конца в конец, с которой хозяин с полгода назад снял нанизанную на неё длинную цыганскую цепь и, втянув воздух влажными чёрными ноздрями, лишний раз убедился в том, что один из тех человеческих запахов, перебиваемый едким пОтом чужих коней, который он с трудом, не сразу, но всё-таки уловил, когда у двора остановилась линейка, принадлежал младшему хозяйскому сыну, его любимцу Савве. Только Савва отчего-то не торопился к нему, чтобы потрепать, как бывало раньше, по загривку, а продолжал сидеть на линейке.

Рыжик был достаточно стар, чтобы не ввязаться в свару, поднятую сельскими собратьями, голоса которых он знал наперечёт и до сих пор безошибочно различал каждый в общем лае, как той же беспородной суки Розки, его прежней, любвеобильной подружки, или Тумана, вошедшего в силу кобеля, с серого окраса короткой и жёсткой шерстью, с причудливо разбросанными по ней мелко-коричневыми пятнами по поджарым, с рёберными выпуклостями бокам и одним большим на спине. Он не издал ни единого звука, не покинул убежища, ведь двору ровным счётом ничто не угрожало, даже остановившаяся у ворот линейка: он чуял это нутром. Сейчас его больше беспокоило другое: тот, второй человеческий запах, принадлежащий, скорее всего, женщине ему не знаком, он чует его впервые, а сама она, женщина, сидит за широкой спиной Савелия и потому её совсем не видно. Кто она?

Рыжик, ласково помахивая из стороны в сторону некогда пушистым, а теперь облезлым хвостом, уже сам хотел направиться к молодому хозяину, но успел сделать всего несколько шагов и остановился: Савелий, закрепив вожжи на передней, ажурной, кованой из полосового железа невысокой перегородке, несмотря на свой огромный рост и тучное телосложение, легко спрыгнул с линейки, отчего та облегчённо скрипнула рессорами и закачалась. Он обошёл повозку и остановился напротив своей спутницы.

– Боязно?
– тихо спросил он, наклонившись к ней, пробуя улыбнуться.

Спутницей его оказалась совсем молодая девушка. Одетая во всё чёрное, с головой, покрытой по самые брови, бахромистым, с красными цветами по чёрному фону платком, оставляя на показ, разве что огромные

глаза, да слегка удлинённый, с лёгкой горбинкой тонкий носик, припухлые маленькие губы и наполовину виднеющийся узкий подбородок, она не откликнулась на вопрос Савелия, а только опустила веки с густыми и длинными, изогнутыми к верху ресницами, а на полуприкрытых щеках её, украшенных неглубокими ямочками, вспыхнул едва заметный в темноте лёгкий румянец .

– Не бойся, - успокоил её Савелий.
– Они у меня добрые, вот увидишь.

Тем временем в доме поднялся переполох. Сначала послышался звонкий голос Ксюхи, перебивающий её, материн грудной, а потом и глуховатый деда Прокофия, после которого внезапно наступила короткая тишина, но тут же со скипом распахнулась сенная дверь и из дома выбежала Ксюша с криком: ''Братик мий любымый приихав!'', и вовремя одумавшись, остановилась, пропуская вперёд деда, поспешающего следом за ним отца и, повязывающую на ходу цветастую косынку, мать.

Дед Прокофий, неторопливым, старчески-степенным шагом прошёл к устремившемуся навстречу Савелию и обнял его, утопая в широких объятьях внука.

– Слава Богу, дождалыся, наконец, гостёчка!
– срывающимся от волнения голосом, сказал старик, уткнувшись во внуковскую тёмную желетку с длинным рядом густых мелких пуговиц, чтобы хоть как-то спрятать выступающие на глазах слезы.

– И не одного, - держа костлявые дедовские плечи на вытянутых руках, выдохнул Савелий и кивком головы указал на девушку, продолжающую сидеть на линейке.

Услышав такое, дед Прокофий, да и все встречающие устремили удивлённые взоры на неё.

Воцарилось такое молчание, что было слышно, как Рыжик, отфыркиваясь, мелко затрясся телом, сбрасывая со шкуры остатки соринок соломенной подстилки и едкой, пресноватого запаха пыли.

– Фу! Хай тоби бис!
– крикнул на кобеля Апанас и тот, обиженно опустив голову, развернулся и поковылял у будке.

Воспользовавшись наступившим молчанием, Савелий сделал шаг вперед к отцу.

– Вот, батя, оцэй дивчине помощь ваша нужна, в беде человек оказався, - тихо объяснил он отцу, пытливо глядя в его глаза, ещё не зная, как отреагирует тот на неожиданно высказанную сыновью просьбу.

– А нам от того самим беды ны будэ?
– чувствуя, как что-то кольнуло внутри нехорошим предчувствием, неожиданно выдавил Апанас, часто задышал, но потянулся вперёд, обнимая сына, выговорив при этом с упрёком в голосе.
– Казав же тоби, нэ дило сынок робышь, ой, нэ дило...

... Осенние сумерки сгущались на глазах. Полуляхи отмолотились и теперь мать побежала греть воду на шаплык, - надо было основательно обмыться после пыльной и многотрудной работы, а Апанас с сыновьями и дочерью убирали остатнее зерно и приводили в порядок ручную молотилку, с тем чтобы потом закатить её в сарай на хранение до следующей работы. Апанас Полулях, несмотря на усталость был доволен. Управились с намеченной молотьбой, как никогда, быстро, ещё бы, гуртом навалились, а гуртом и батьку легче бить, да и зерна намолотили по прикидке, больше прошлогоднего, значит, и на продажу будут излишки, и на хозяйственные нужды экономить не придётся. И это всё при том, что пол-амбара ещё завалена страховым запасом неомолоченного зерна.

– Ты об чём это с дидом секретничал?
– между делом спросил он у старшего сына Савелия, разгибая спину, слегка сморщившись при этом.
– Небось обнову якусь для сэбэ выдумал?

– Та на обнову деньжата у нас, вроде, е?
– с хитроватым прищуром поглядывая на отца, ответил Савелий.

– Вроде так, - с улыбкой на лице откликнулся Апанас и ладонью одобрительно похлопал по широкому сыновнему плечу.
– Ну, так чего ж?

– Не знаю с чёго и начинать, - неуверенно сказал Савелий.