Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова
Шрифт:
– А ты начинай с краю, - усмехнулся отец.
– Надумал я, батя, к купцу идтить. Вот отмолотились. Дело к зиме идэ, без меня тут с Андрюхой управитесь пока.
– И чего дед каже?
– враз изменившимся голосом спросил Апанас.
Савелий помялся, часто засопел и опустил голову.
– Ясно, а теперь послухай, шо я тоби скажу, - рассудительно начал отец.
– Если б ты, сынку, знав, скоко лет-годков я ждав, кода вы с Андрюхой выростэтэ, та свои плечи под отцовское хозяйства подставытэ. Пятый год уже без работников с хозяйством управляемся. Так? Так! Думка була, шо обженю вас, ще рабоча сыла в хозяйстве добавятся, а там внучата народяться и так оно отето вот жизненное колесо дальше крутиться будэ. - Апанас покрутил перед
– Не-ет, не получается, ты в спыцы того колеса палку хочешь воткнуть и стопор сделать. Думаешь, шо если купец тебя мошной облагодетельствовав, так теперь в грошах купаться будэшь?
– Та ничёго я такого не думаю, - нахмурив лоб, возразил Савелий.
– А ты отца не перебивай, и не встревай, а то не погляжу, шо в два раза мэнэ шырше и на голову выше. Оти дурны гроши як прыйшлы, так и уйдуть. То не за труд заработано, а за риск. И запомни, только то, шо кровавымы мозолямы на ладонях, та горбом зароблено, ото твоё, кровное. Шо ты у его будэшь робыть? Посадэ вин тэбэ на линейку кучером. Хорошо, дай Бог. Но ты ж не забувай, там иде большие деньги крутятся, там всегда должно быть тёмно. А значит може он тебя втравить в свои тёмные делишки. Ты парень здоровый, видный, всё может быть.
– Почему сразу о плохом нужно думать?
– возразил Савелий.
– Потому, шо сразу надо думать и о плохом и хорошем, шоб потом поздно не було, - сказал Апанас с передыхом и добавил.
– Робы, як хочешь, тоби жить, всё равно не переубежу. Помни токо, отута, - Апанас кругом повёл головой, - корни твои, и с бедой, не дай-то Бог, и с радостью завсегда батько с матерью примут и подмогут...
И вот теперь, вспомнив этот разговор, Савелий с надеждой посмотрел на мать.
– Надо помочь дивчине, надо, - убеждённо произнёс он. Ну, чого вы мовчитэ, мамо?
– Та чем же помочь?
– бросаясь к сыну на шею, в слезах прошептала мать.
– Купец-то мой на поверку гнидой оказался. Сначала девчонку-черкешенку, содержанку свою, в нашу веру перекрестил, а теперь вот под венец собрался вести. Нехай она у вас маленько поживёт.
Снова наступило напряжённое молчание, но длилось оно недолго.
– Тебе-то до этого якэ дило?
– настороженно спросила мать, глядя то на растерянного сына, то на мужа, в нерешительности переминающегося с ноги на ногу.
– Ксюха, - вдруг подал голос дед Прокофий.
– выды дИвчину во двор, - приказал он, - а ты, - Апанас, - он посмотрел на сына, - отчиняй ворота, нечего на вулице чужому добру красоваться.
– И посмотрел теперь уже на внука.
– Небось, ворованое?
– Линейку я верну, - с каким-то внутренним облегчением отозвался Савелий и с благодарностью в глазах посмотрел на деда.
– 1-
Курсавская ярмарка шла на убыль. Ранним утром, стылым от липнувшего к земле непроглядным, густым туманом, сквозь чуткую полудрёму Апанас Полулях услышал приглушённые голоса на той стороне торгового ряда, из которых выделился хриплый старого солунского знакомца Митрия Гетманского: ''Ну, шо, трогаемся?'', тут же сразу: ''Цоб, цоб, Тычёк'', завершившийся похлопыванием ладони по крупу вола, и сразу ронял,- солунские съезжают. Митрий наведывался вчера, после полудня, поинтересовался, как идёт торговля и, услышав от Апанаса утвердительный ответ, что они уже, управились, Бог сподобил, предложил: ''Можа с намы поидытэ, мы вже сбыраемся!'' Что там от Солунки добыраться, каких-то семь вёрст, через Суркуль перевалил и дома, но Апанас, сдвинул на бок ''кубанку'', почесал затылок, и повёл головой в бок, что могло означать только одно, - без земляков он с места не тронется: как бы там ни было, а обчество превыше всего.
Вообще-то, честно говоря, где-то там, подспудно, внутри, у Полуляха ворочалась, требуя выхода, обида на своих мужиков, а тут представлялась возможность, вроде как, утереть нос хотя
Всё случилось, именно в тот момент, когда мужики выезжали на ярмарку. Как не прятал он от людских глаз, как не прикрывал соломой да мешковиной свои гарбузы, аккуратно уложенные на новенькую, справленную, минувшей зимой можару - ещё покойная мать учила, прятать от сглазу добро, которое бы не вёз на продажу, а особенно на подворье, - так нет же, доглядел всё таки сосед, что, пристроившийся сзади со своей подводой, с чувалами пшеницы и старой, раскачивающейся на ходу можарой, как-будто грозящейся тем самым развалиться на ходу ещё до выезда из села, гружённой непонятно чем, крикнул, с тем расчётом, чтобы слышали едущие впереди мужики:
– И куда ото чоловик со своими гарбузами рыпается? Э-ка, невидаль. Оставил бы на прокорм скотыняке, та Одарке на пироги, если до бабской еды такой уж охотник.
Апанас съёжился, но вида не подал, даже не оглянулся. И немного стало легче дышать, когда услышал ответ не в меру разошедшемуся соседу, прозвучавший строжающим от слова к слову голосом самой Одарки:
– Ты бы, Кэ..., чи это, Мыкола, не совав носа в чужи дела, луч-че б на своё добро поглядував.
Семья у Кэндюха была большая, десяток душ только одних детей, жила бедновато, зачастую впроголодь, иной раз даже хлеба вдоволь в хате не водилось и потому Ковбасы пробавлялись в основном пустыми затерками, сменяемые мамалыгой, да и той не вдоволь.
Хозяином Кэндюх был никаким, однако значимости о себе был пребольшой. Как-то на кануне Великого Поста, перед заговлением, учуяли мужики чесночный дух, исходящий от него, и хотя каждый сразу понял, что на обед сегодня Мыкола в худшем случае съел краюху хлеба, натертую чесноком с солью, в лучшем с тем же сальцом, Ефим Поламарчук, въедливый, острый на язык мужик, похлебавший борщеца со свинной солонинкой, не приметнул подковырнуть:
– Небось, ковбасы доедал?
– стараясь из всех сил сохранить серьёзную мину на лице, спросил он.
– Кэндюх, - отрицательно покачал головой Мыкола, ещё не зная, чем этот ответ обернётся для него прямо сейчас.
– Пшённый?
– переспросил Ефим, заинтересованно поглядывая на мужиков с единственной целью, узнать их реакцию на возникший диалог.
Мужики усмехались и отводили головы в стороны. Кому неизвестно, что бабы в первый же вечер, когда кабан заколон и разделан, принимаются начинять колбасы и мясной или пшённый кендюх. Это уже на завтра, хозяин оставляет засолку сала и мяса, готовит рассол для соления окороков, с целью последующего их копчения, женщины из пузонины скручивают рулеты со специями и запекают их в русской печи. Сегодня же, до поздней ночи будут изготовляться колбасы. И до поздней ночи с не спящего подворья будет разноситься пряный дух отварной свинины, круто замешанный на чесночной приправе. Начинённые колбасы отваривают, укладывались в макитры, заливают смальцем. Они же и разойдутся в первую очередь, не успеешь и глазом моргнуть, вкуснятина-то необыкновенная.
Пойманный врасплох неожиданным вопросом, Мыкола заморгал поначалу глазами, но нашёлся быстро, и постарался не только оправдаться, но и поставить в неловкое положение собеседника.
– Нэ знаю, як у тэбэ, а моя баба робэ всегда тильки мясный кэндюх.
С тех пор и прилепилось к Мыколе это прозвище - Кэндюх, да Кендюх.
А ведь не знал ещё Мыкола, да и никто из э...Нских мужиков не знал, что тыквы у Полуляха были далеко не те, которые росли у них на огородах, и которые им самим частенько приходилось видеть на Апанасовском подворье, а необычные, вытянутой грушевидной формы, прозванные в народе ''перехватками'', пуда по два-три весом каждая. Ни у кого на селе таких не сыскать, да что там на селе, может быть даже во всей волости. Это выяснилось немного позже, уже на самой ярмарке. А началось всё в прошлом году.