Запрет на любовь

Джолос Анна

Бесящая.

Как это понимать? Его всё-таки не исключили? Разве такое возможно после подобного инцидента?

— Одиннадцатый «А» был звонок! Тата, проходи и меня пропусти, — Шац осторожно отодвигает меня влево.

Не сразу соображаю, что закрыла собой проход и застыла в моменте. Поражённая тем, что Кучерявый беспредельщик вдруг объявился в школе.

Я-то рассчитывала, что больше его здесь не увижу.

— Расходимся! Ваша Мать уже здесь! —

громко хлопает в ладоши Матильда Германовна. — Приём!

Прохожу к своему месту. Ставлю сумку на парту. Вытаскиваю учебник, тетрадь и ручки.

— Встали прямо. Ну давайте уже поздороваемся, родимые. Подготовка к ЕГЭ не ждёт! Ромасенко, Абрамов!

— Затыкаемся.

— Отлично. И плывём каждый в своём направлении. Замечательно. Поплавская, ты как, поднимешься может быть?

— Может быть, поднимусь, — вздыхая, отвечает та.

— К парикмахеру записалась?

— Зачем? — насупившись, уточняет Зелёнка. (Этим погонялом окрестила её школьная «семья» за ядрёный цвет волос).

— Как это зачем? Исправить то безобразие, что у тебя на голове.

— Я самовыражаюсь. Имею полное право.

— А по-другому самовыражаться никак нельзя? Ну, ребят, честное слово. Одна проколола пупок и теперь без конца им по школе светит, — недовольно смотрит на цокающую Ковалёву. — Второй решил, что он Батюшка.

Присутствующие громко смеются, глядя на худосочного Петросяна, чью шею украшает толстая цепочка и большущий крест.

— Это дядя Вазген подарил на день рождения. Тренд сезона в Армении.

— Тренд… Сними, не богохульствуй! Третий побрился ни с того, ни с сего чуть ли не налысо, — на Ромасенко кивает.

У него и правда новая причёска. Если это, конечно, можно так назвать.

— Это его мамин хахаль к армии готовит.

— Завали хлебало, Котов, — сын директрисы коршуном смотрит в сторону одноклассника.

И столько злости в его взгляде, что меня вдруг реально посещает мысль. А не правда ли это?

— Четвёртый чернилами испоганил спину, — продолжает Шац.

— Татуировки — это искусство, Матильда Германовна.

— Искусство, Горький, это картины Айвазовского. А вы, простите, фигнёй страдаете, выражаясь вашим молодёжным сленгом. Что потом в шестьдесят будешь делать со всей этой красотой, когда кожа, как на Добби, обвиснет?

— Я так далеко не загадываю.

— Что за мода себя уродовать?!

— Он художник, он так видит, — подаёт голос Абрамов.

Сидеть, судя по всему, собирается с вышеупомянутым Горьким. Прямо передо мной. Вот ведь «подфартило».

— Ой! Ты бы уж вообще молчал, дорогой!

— А я что?

— Плоды твоего самовыражения мы регулярно наблюдаем на стенах мужских и женских туалетов.

— Так это не я. Почитатели творчества…

Девочки

хихикают, стреляя глазами.

Фыркаю.

Почитатели творчества, надо же!

— Вам же зашёл наш новый трек на репетишн?

— Администрации не зашёл, Абрамов! Всё, прекращаем базар. Начну я урок или нет? Всю перемену писать будем?

— Нет.

Они, наконец, замолкают.

— Свободный, ровно встань.

— Сорян. Спина болит после трени, — нехотя выпрямляется тот во весь рост.

— А голова? — прищуривается Шац.

— И голова.

— Вот! А я, между прочим, говорила твоему отцу! — поднимает вверх указательный палец.

— Чё говорили?

— Что тебе мозги все напрочь отобьют на этой твоей секции дзюдо. Ты сочинение читал своё? Бред сумасшедшего.

— Я в ночи писал и ваще я — самбист. Вы когда, блин, запомните?

— Не блинкай, Джеки Чан! Каратист. Самбист… Неважно.

— Ещё как важно!

— Ладно всё. Сели, — устало отмахивается, водрузив на нос очки. — Начнём уже.

Опускаюсь на стул и…

Он подо мной буквально разваливается.

Подкрутили болты?

Ну что за сволочи!!!

— Эпично загремела, Джугашвили!

Больно ударившись копчиком, морщусь. Всем вокруг смешно, а меня такая обида с примесью лютой злости накрывает, что не передать никакими словами. Цензурными уж точно.

— Ты как? В порядке?

Поднимаю глаза.

Этот ещё надо мной стоит.

Протянул ладонь.

Типа помощь предлагает.

Как же!

Ну какое двуличие! Не удивлюсь, если сам этот стул и раскрутил!

Раздражённо стиснув челюсти, по очереди аккуратно подтягиваю ноги. Так, чтобы не светануть лишнего. Цепляюсь за край парты и встаю самостоятельно, проигнорировав «руку помощи» Абрамова.

Одёргиваю юбку.

Поджимаю губы.

Вздёргиваю подбородок.

— Тата, всё в порядке? Ох, Божечки! — Матильда, с нереальной для её комплекции скоростью, оказывается возле меня.

— Нормально всё, — отряхиваю пиджак. Не обращая внимания на боль, сохраняю выражение лица невозмутимым.

Как говорит мой тренер: «Плакать будешь позже. Не здесь».

— Паша, пожалуйста, принеси девочке другой стул.

— Стукачам не прислуживаю, — отзывается Горький.

Как же достали! Сил нет!

— Вот, — Филатова отдаёт мне свой стул, а сама забирает свободный, задвинутый за пустующую пятую парту левого ряда.

— Ты не ударилась, дорогая? — классный руководитель обеспокоенно осматривает меня на предмет увечий.