Запрет на любовь
Шрифт:
Бесящая.
Как это понимать? Его всё-таки не исключили? Разве такое возможно после подобного инцидента?
— Одиннадцатый «А» был звонок! Тата, проходи и меня пропусти, — Шац осторожно отодвигает меня влево.
Не сразу соображаю, что закрыла собой проход и застыла в моменте. Поражённая тем, что Кучерявый беспредельщик вдруг объявился в школе.
Я-то рассчитывала, что больше его здесь не увижу.
— Расходимся! Ваша Мать уже здесь! —
Прохожу к своему месту. Ставлю сумку на парту. Вытаскиваю учебник, тетрадь и ручки.
— Встали прямо. Ну давайте уже поздороваемся, родимые. Подготовка к ЕГЭ не ждёт! Ромасенко, Абрамов!
— Затыкаемся.
— Отлично. И плывём каждый в своём направлении. Замечательно. Поплавская, ты как, поднимешься может быть?
— Может быть, поднимусь, — вздыхая, отвечает та.
— К парикмахеру записалась?
— Зачем? — насупившись, уточняет Зелёнка. (Этим погонялом окрестила её школьная «семья» за ядрёный цвет волос).
— Как это зачем? Исправить то безобразие, что у тебя на голове.
— Я самовыражаюсь. Имею полное право.
— А по-другому самовыражаться никак нельзя? Ну, ребят, честное слово. Одна проколола пупок и теперь без конца им по школе светит, — недовольно смотрит на цокающую Ковалёву. — Второй решил, что он Батюшка.
Присутствующие громко смеются, глядя на худосочного Петросяна, чью шею украшает толстая цепочка и большущий крест.
— Это дядя Вазген подарил на день рождения. Тренд сезона в Армении.
— Тренд… Сними, не богохульствуй! Третий побрился ни с того, ни с сего чуть ли не налысо, — на Ромасенко кивает.
У него и правда новая причёска. Если это, конечно, можно так назвать.
— Это его мамин хахаль к армии готовит.
— Завали хлебало, Котов, — сын директрисы коршуном смотрит в сторону одноклассника.
И столько злости в его взгляде, что меня вдруг реально посещает мысль. А не правда ли это?
— Четвёртый чернилами испоганил спину, — продолжает Шац.
— Татуировки — это искусство, Матильда Германовна.
— Искусство, Горький, это картины Айвазовского. А вы, простите, фигнёй страдаете, выражаясь вашим молодёжным сленгом. Что потом в шестьдесят будешь делать со всей этой красотой, когда кожа, как на Добби, обвиснет?
— Я так далеко не загадываю.
— Что за мода себя уродовать?!
— Он художник, он так видит, — подаёт голос Абрамов.
Сидеть, судя по всему, собирается с вышеупомянутым Горьким. Прямо передо мной. Вот ведь «подфартило».
— Ой! Ты бы уж вообще молчал, дорогой!
— А я что?
— Плоды твоего самовыражения мы регулярно наблюдаем на стенах мужских и женских туалетов.
— Так это не я. Почитатели творчества…
Девочки
Фыркаю.
Почитатели творчества, надо же!
— Вам же зашёл наш новый трек на репетишн?
— Администрации не зашёл, Абрамов! Всё, прекращаем базар. Начну я урок или нет? Всю перемену писать будем?
— Нет.
Они, наконец, замолкают.
— Свободный, ровно встань.
— Сорян. Спина болит после трени, — нехотя выпрямляется тот во весь рост.
— А голова? — прищуривается Шац.
— И голова.
— Вот! А я, между прочим, говорила твоему отцу! — поднимает вверх указательный палец.
— Чё говорили?
— Что тебе мозги все напрочь отобьют на этой твоей секции дзюдо. Ты сочинение читал своё? Бред сумасшедшего.
— Я в ночи писал и ваще я — самбист. Вы когда, блин, запомните?
— Не блинкай, Джеки Чан! Каратист. Самбист… Неважно.
— Ещё как важно!
— Ладно всё. Сели, — устало отмахивается, водрузив на нос очки. — Начнём уже.
Опускаюсь на стул и…
Он подо мной буквально разваливается.
Подкрутили болты?
Ну что за сволочи!!!
— Эпично загремела, Джугашвили!
Больно ударившись копчиком, морщусь. Всем вокруг смешно, а меня такая обида с примесью лютой злости накрывает, что не передать никакими словами. Цензурными уж точно.
— Ты как? В порядке?
Поднимаю глаза.
Этот ещё надо мной стоит.
Протянул ладонь.
Типа помощь предлагает.
Как же!
Ну какое двуличие! Не удивлюсь, если сам этот стул и раскрутил!
Раздражённо стиснув челюсти, по очереди аккуратно подтягиваю ноги. Так, чтобы не светануть лишнего. Цепляюсь за край парты и встаю самостоятельно, проигнорировав «руку помощи» Абрамова.
Одёргиваю юбку.
Поджимаю губы.
Вздёргиваю подбородок.
— Тата, всё в порядке? Ох, Божечки! — Матильда, с нереальной для её комплекции скоростью, оказывается возле меня.
— Нормально всё, — отряхиваю пиджак. Не обращая внимания на боль, сохраняю выражение лица невозмутимым.
Как говорит мой тренер: «Плакать будешь позже. Не здесь».
— Паша, пожалуйста, принеси девочке другой стул.
— Стукачам не прислуживаю, — отзывается Горький.
Как же достали! Сил нет!
— Вот, — Филатова отдаёт мне свой стул, а сама забирает свободный, задвинутый за пустующую пятую парту левого ряда.
— Ты не ударилась, дорогая? — классный руководитель обеспокоенно осматривает меня на предмет увечий.