Застава, к бою!
Шрифт:
Аллах-Дад передал оружие отцу искусно сделанной рукоятью вперед. Юсуфза принял и тут же протянул его майору Филипенко.
Я слышал о таких кинжалах, которые носили с собой некоторые душманы. К слову, похожим оружием дрался со мной Мухтаар.
Еще из прошлой моей жизни я четко помнил, что духи редко носили с собой такое оружие. Редко, потому что боялись его потерять или утратить в бою. Что ни говори, а советские солдаты любили подобные ножи. По правде сказать, они любили любые афганские ножи, потому что их легко было достать. Но такие в особенности.
У
К тому же некоторые советские офицеры «грешили» традицией выпендриваться такими подарками перед вышестоящим начальством, преподнося трофейные кинжалы подполковникам, полковникам и прочим генералам в качестве сувенира.
Короче, охотились за душманским холодным оружием как надо.
Это сейчас Юсуфза и его люди щеголяют своими диковинными кинжалами и ножами, открыто демонстрируя их шурави. Пройдет еще два-три года, и духи станут просто прятать их по домам, или в тайниках, боясь, что дорогой нож, передававшийся много лет из поколения в поколение, попадет в руки к шурави.
Кроме того, был еще один занятный «обычай», связанный с этими кинжалами.
В своей прошлой жизни мне доводилось сходиться в рукопашной с духами, пытавшимися зарубить меня кинжалом. Именно что «зарубить», а не заколоть. К слову, на берегу Пянджа зарубить меня хотел и Мухтаар.
Как я потом узнал, дело было в том, что колоть кинжалом, очевидно, предназначенным именно для этого, считалось «западло» у некоторых народов Афганистана. Ведь каждый дурак сможет заколоть врага такой злой штукой. А вот зарубить… Зарубить, это уже настоящая доблесть.
Я когда-то немножко размышлял на этот счет. И пришел к выводам, что такой обычай, на самом деле был сугубо практичным. Колотые раны тяжело лечить. Особенно в условиях почти что каменного века, в которых жили большинство афганских племен.
Люди, получившие колотое ранение длинным клинком кинжала просто чаще умирали. А вот рубленые раны давали человеку шанс выкарабкаться. Со временем гуманистические причины «трансформировались» в сознании людей в «воинские». Якобы в том, что бы заколоть врага — нет чести. Вот какие интересные «фортели» проделывает иной раз человеческий ум.
Филипенко холодно уставился на кинжал. Нахмурился.
— Думаю, мы не сможем принять такой подарок. Более того, нам нечего подарить вам взамен, — сказал майор.
— В этом нет ничего страшного, — поклонился полный мужчина в очках, — Захид-Хан предлагает вам его исключительно по доброй воле. Подарок ни к чему вас не обязывает.
Лицо майора сделалось суровым, словно бы высеченным из камня. Он гневно вдохнул воздух, поджав губы. Медленно выдохнул.
— Передайте Захид-Хану, что мы не принимаем его подарок. Если бы он хотел показать свою добрую волю, ему стоило лучше обращаться с пленным, — потом он обратился к Вавилову, — товарищ старший прапорщик, как вы себя чувствуете?
— Кхм… — Прочистил горло Вавилов,
— Что у вас с рукой?
— Сломал… — Хрипловато сказал он и поморщился, видимо, от боли. Потом, замявшись, добавил: — сломал в бою, когда попал в плен. Рука начала срастаться, но, кажется, неправильно.
Филипенко поджал губы и покивал.
— Ничего. Подлатаем вас, — затем он обратился к переводчику: — мы желаем поскорее завершить обмен пленными.
Переводчик слегка поклонился. Передал эти слова Юсуфзе.
Взгляд Захид-Хана стал злым и холодным. Он сунул кинжал-подарок себе за кушак, стиснул его рукоять до белых костяшек.
Все бойцы-пограничники напряглись.
Я внимательно следил за каждым действием душманов, стаявших перед нами. Бегал взглядом по их рукам, чутко оценивая, готовы ли они, в следующий момент, схватиться за оружие.
Захид-Хан, наконец, кивнул. Один из духов аккуратно подтолкнул старшего прапорщика Вавилова к нам. Вавилов обернулся. Одарил его в ответ злым взглядом.
В этот самый момент незнакомый мне лейтенант щелкнул наручниками на запястьях Мухтаара и подтолкнул его к душманам.
Тот, словно заблудившийся телок, медленно потопал к своим. Юсуфза очень сурово посмотрел на сына. Что-то бросил ему, и того увели куда-то за спины боевикам.
Старший прапорщик, тем временем, приблизился. Стал напротив майора Филипенко. Пару мгновений они смотрели друг другу в глаза, а потом Вавилов внезапно обнял офицера. Удивленный майор неловко растопырил руки, но все же ответил на объятье и похлопал прапорщика по спине.
— Господи… Неужели я… — Глаза Вавилова заблестели пуще прежнего, и он недоговорил. Вместо этого шмыгнул носом, потом принялся обнимать остальных погранцов, не разбирая звания и чина. Внезапно кинулся ко мне и тоже обнял.
— Молодой, — кривясь от боли в плохо срастающейся руке, отстранился он, держа меня за плечи, — молодой, как мой сынишка. Одного, считай, с ним возраста!
— Я знаю вашего сына, товарищ прапорщик, — улыбнулся я, — мы вместе на заставе служим.
— Знаешь?! Ты знаешь его?! — Глаза Вавилова расширились. Скупая слеза побежала по грязной щеке, и тот поспешил ее утереть, — как он там? Как ему служится?!
— Он вас ждет, товарищ прапорщик, — сказал я с улыбкой. — Ждет, когда вы вернетесь домой.
Внутри десятиместной армейской палатки советского производства, было довольно тепло. В ее центре стояла железная труба, разогретая до рубинового цвета горением солярки внутри.
Интересное инженерное решение душманы позаимствовали у русских. И оно, к слову, оказалось крайне удачным.
Кустарная печь, представлявшая из себя трубу с заваренным дном и отверстием для циркуляции воздуха сбоку, могла работать до пяти суток лишь на четырех-пяти литрах солярки. Она освещала и обогревала полевое жилище. Одна была беда — высокая пожароопасность.