«…А кто за вас заплатит, Пушкин, что ли?» За всех он платит, действует за всех. Я возмущаюсь, подавляя смех, И людям говорю, кривясь от боли: «Поэт не лошадь, умер он тем боле!» Да нет же, – отвечают, – жив на грех, Имеет и поныне он успех… «В подлунном мире буду жив, доколе В нем будет жить хотя б один пиит», – Нерукотворный памятник гласит. Стоит он на высоком пьедестале, – На сердце держит руку он одну, Другую
ж… Насмехаться чтоб не стали, О той, что сзади, не упомяну.
"В то время, отдаленное от нас..." (армянская легенда)
В то время, отдаленное от нас, Жил в мире человек с живой природой. И не бродили по лесам нимвроды, И безмятежный Авель стадо пас. Сияло солнце, и в заката час Покоем наполнялись неба своды, И золотели рек немые воды, И лань в траве стояла, вся лучась. Но мрачный дух на мир взирал со злобой. И поднял камень дьявол низколобый, И лань убил проклятый Давалу. И, кровью весь обрызганный без славы, Он превратился в черную скалу, В холодный мрамор с жилкою кровавой.
"Живут в Париже лошади и люди..."
Живут в Париже лошади и люди, – Тогда никто еще не знал авто. Он днями бродит в выцветшем пальто, Обросший бородою, как в безлюдьи. Он любит ветчину, и в этом блюде Он чувствует, быть может, как никто, Сирени аромат и небо то, Что в розах, но бюджет поэта скуден. Он без гроша, и ни пред кем колен Не склонит он – он все-таки Верлен! Одна хоть завалялась бы монета! А в золотой душе – сиянье, пир… И строчку знаменитого сонета Он начинает: жё сюи лямпир…
"Орфей умел когда-то чаровать..."
Орфей умел когда-то чаровать Опаснейших зверей игрой на лире, А звери жили и в античном мире, Хоть многим мнится, что там тишь и гладь. И львы переставали вдруг рычать И о кровавом забывали пире, Всё круг косматых становился шире, – На мордах их смирения печать! Но в мифе ничего не говорится О поведении людей… И мнится, На них навряд ли так влиял Орфей. Он открывал им в будущее двери, Он песни им на лире пел своей, А люди продолжали жить как звери.
"Светящаяся дышит темнота..."
Светящаяся дышит темнота, Пылают в ней восходы и закаты, – Рембрандта кистью не писать плакаты, Да и палитра у него не та. Не слишком ли она была густа? И современник, ужасом объятый, Смотрел на холст живой, но темноватый, И отворачивался неспроста. Что видел он? – Библейские мотивы, Портреты, – ни один из них не льстивый, – Пейзажа еле видимый намек… В том мастера он видел безрассудство, – Ему, конечно, было невдомек, Что может пережить века искусство.
"Я в мае к умирающей соседке..."
Я в мае к умирающей соседке Был приглашен как доктор, чтоб
помочь. Стояла дивная над миром ночь, Пел соловей, шептались там, в беседке. А здесь лекарства, иглы, шприц, пипетки… Смерть с жизнью борется… Сосредоточь Весь опыт свой, будь господом точь-в-точь, Дхни жизнь в сей труп, стон издающий редкий. Всё пробовал, я сделал всё, что мог, Но я, по-видимому, был не бог, – Бо испустила дух больная эта. Навек запомнил я ее глаза, В них отблеск был того, быть может, света… Вот, сын мой, жутко как! А он: «Буза».
"Подвал он – разумеется, в газете..."
Подвал он – разумеется, в газете – Водой наполнил, утопил он всех, За исключением, конечно, тех, Кем сам хвалим, как водится на свете. Он из приличья о себе в беседе Не говорил, не то бы вызвал смех У окружающих, но, как на грех, Болтали вслух о нем его соседи. Как притворяться он умел глухим! Как гусь, представьте, выходил сухим Он из такой воды, где в топях черных, Казалось, вязнут перьев вороха… Не резал никогда он петуха, Ведь сам он куковал в статьях ученых!
"На узком, будто гроб, куске бумаги..."
На узком, будто гроб, куске бумаги Прописывает врач больному яд, Вененум, как в аптеке говорят, Хоть в дозе малой – гран на двести влаги. И чувствует больной прилив отваги. Приподнимаясь на худых локтях, Изнеможенье чуя чуть в костях, Он восклицает льстиво: «Вы как маги!» Быть может, в самом деле он жилец, Хоть сомневаюсь в том… Но был подлец Бы я, когда б я потушил надежду. Нет, факел не гаси, спускаясь в ад! Сочти меня уж лучше за невежду, – Я «муст дох штербен» подпишу навряд.
"В потемках оступилась повитуха..."
В потемках оступилась повитуха, Нечистого упомянув, как вдруг Раздался отдаленной скрипки звук, Иль то, попавшись в сеть, заныла муха, Иль то котенок запищал… Старуха Взяла младенца в руки, чуть из рук Его не выронила, а вокруг Дремала Генуя, всё было глухо. Родился Паганини в эту ночь, Напоминавший дьявола точь-в-точь. Он скрипку научил по-человечьи С душой беседовать; еще чуть-чуть – Добился б он членораздельной речи, Но струсил… Сам не знаю, в чем тут суть!
"Я кошку высоко хочу воспеть!.."
Я кошку высоко хочу воспеть! У ней в глазах блестят аквамарины. Она – мяукающий бог старинный, В Египте за него карала смерть. Я часто говорю ноге: «Не сметь Ей дать пинка!» Руке: «Ее дубиной Не угости!» У ней ведь голубиный Нехищный нрав, почти воркует ведь! У ней такие ласковые позы, Что описать их невозможно прозой. Калачиком свернется иль мостом Вдруг выгнется как бы над синей речкой… О, как насторожилась! И хвостом Не шевельнет, почуяв мышь за печкой.