Земля надежды

Грегори Филиппа

— А что будет дальше? — спросил Джон одного из солдат стражи, пока секретарь продолжал читать свидетельства.

— Они должны признать его виновным и объявить приговор, — торжественно объявил солдат.

— Но ведь он не защищался! — воскликнул Джон.

Солдат посмотрел в сторону.

— Если он не хочет защищаться, это считается признанием вины, — сказал он. — Так что, пока они не будут готовы вынести приговор, здесь нечего слушать и не на что смотреть.

— Он знает об этом? — спросил Джон у Александра. — Как ты думаешь, он знает, что если

он и дальше будет отказываться выступить в свою защиту, то его все равно казнят? Как если бы он признал себя виновным!

— Это его собственный закон, — нетерпеливо сказал Александр. — Много народу казнили его именем. Он должен знать, что делает.

Джон вздрогнул, будто ему плеснули за шиворот холодной воды.

— Я подожду, — сказал он Александру. — Могу я остаться у вас еще на несколько дней?

Пятница, 26 января 1649 года

Джон и Френсис, прогулявшись вместе до Тауэра, возвращались назад по тропинке вдоль реки.

— Я, наверное, поеду поживу несколько дней у мамы, — сказала она, глядя на поблескивающую воду.

— Почему? — спросил Джон. — Я у вас занимаю слишком много места?

— Не хочу быть здесь, когда они будут это делать, — пояснила она.

Он не сразу сообразил, что она имела в виду.

— Делать что?

— Отрубать ему голову. Они ведь здесь будут делать это? В Тауэре? И выставят голову на Тауэрском мосту? Не хочу это видеть. Я знаю, он был неправ, но я помню тот день, когда они приходили в Ковчег, он — такой красивый, а она — такая прехорошенькая и одета роскошно. Я не хочу слышать, как будут бить в барабаны, а потом они стихнут.

— А я должен, — сказал Джон. — Я чувствую, что должен видеть все это до самого конца.

Френсис кивнула.

— Думаю, когда они начнут строить эшафот, я отправлюсь к маме.

Суббота, 27 января 1649 года

Вестминстер-холл был заполнен людьми еще больше, чем раньше. Джона с Александром прижали к перилам, и они все время утыкались в широкую спину стражника. Вскоре после полудня в холле появились члены суда. Их было шестьдесят восемь, среди них был и Кромвель. Когда в своей шляпе вошел Джон Брэдшоу, Джон увидел, что тот одет в красную мантию, красную, как у кардинала, красную, как кровь.

Когда вошел король Карл, одетый в парадное черное платье, в зале наступила полная тишина. Он шел целенаправленно, лицо его было ясным. Он больше не выглядел измученным человеком, доведенным до крайности. Он выглядел решительным и полным уверенности в себе.

Джон, поняв его походку и выражение лица, прошептал Александру, что наверняка у короля созрел некий план, который поможет ему выпутаться.

Карл не развалился небрежно в кресле, как делал все эти дни. Он сел с серьезным видом, наклонился вперед и сразу же, еще до того, как смог заговорить Брэдшоу, начал свою речь.

— Я бы хотел высказаться!

Брэдшоу

сразу же отказал ему. Процедура судопроизводства была строго регламентирована, и король просто не мог высказываться тогда, когда пожелает. Вместо этого Брэдшоу начал вновь зачитывать обвинение. На галерее, где сидели две женщины в масках, произошло какое-то волнение.

— Кромвель — предатель! — смело выкрикнула одна из них.

— Целься! — закричал командир караула. Солдаты в зале суда немедленно повернули мушкеты и наставили их на галерею. Раздался визг, и толпа отпрянула от вооруженных людей.

Александр споткнулся и еле удержался на ногах, уцепившись за перила. Женщин оттеснили, и караул вернулся на прежние места. Александр расправил плащ и отряхнул штаны.

— Это что-то невозможное! — пожаловался он Джону. — Я думал, нас задавят насмерть в этой свалке.

Джон кивнул.

— Посмотри на Кромвеля, — сказал он.

Кромвель вскочил на ноги, глаза обшаривали толпу, цепляясь взглядом за витражные стекла в свинцовых переплетах — через них можно было атаковать зал суда. Но все было тихо. Ничего не произошло, всего лишь одна женщина выступила в защиту короля.

Кромвель медленно вернулся на свое место. Оттуда он бросил взгляд на короля. Карл поднял брови, еле заметно усмехнулся. Лицо Кромвеля стало мрачным.

Брэдшоу, пытаясь снова овладеть вниманием суда, объявил, что отказ короля говорить сочли признанием вины. Но поскольку обвинение столь серьезно, ему позволят выступить в свою защиту и говорить так долго, как он сочтет нужным, но лишь до тех пор, пока он не подвергает сомнению полномочия суда.

— Смотри, как они выворачивают все наизнанку, лишь бы дать ему лишний шанс, — прошептал Александр Джону. — Не было никогда такого прецедента, чтобы разрешать подсудимому выступать в свою защиту без признания или отрицания им вины.

Король подался вперед в своем кресле, его уверенность в себе возрастала с каждой минутой.

— Ради мира в королевстве и свободы народа я ничего не буду говорить о юрисдикции суда, — ясным голосом заявил он.

И снова в речи его не было и следа заикания.

— Если бы я больше думал о своей жизни, нежели о мире в королевстве и о правах и вольностях своих подданных, я бы вступил в конкретную полемику и, возможно, смог оттянуть страшный приговор. У меня есть что сказать, и я хотел бы быть услышанным прежде, чем приговор будет вынесен. Я хотел бы высказаться перед обеими палатами, прежде чем будет объявлен приговор.

— Что? — изумленно спросил Джон.

— Что он себе думает? — прошептал Александр. — Он наконец собирается предложить мир? Какое-то соглашение?

Джон кивнул, не сводя глаз с короля.

— Посмотри на него, он думает, что нашел решение.

Брэдшоу начал было отказываться, настаивая на том, что суд решительно настроен против проволочек, когда вдруг заговорил один из членов суда, Джон Даунс.

— Неужели у нас каменные сердца? Разве мы не люди? — требовательно вопросил Даунс.