Земля надежды

Грегори Филиппа

Сакаханна прилегла, кормя младенца грудью, маленький мальчик играл с другими детьми в охоту, выцеливая дичь своим крошечным луком и стрелами. Джон расположился рядом с Сакаханной, слушал журчание разговора, выхватывал из этого потока то одно слово, то другое. А все вместе они были ему уже гораздо понятнее. Теперь он смотрел на нее открыто, задаваясь вопросом, как все будет, если они поженятся. Сможет ли она на самом деле уйти от мужа и жить с ним? Сможет ли он на самом деле стать повхатаном? Признает ли племя его настоящим мужчиной?

Когда они вернулись в лагерь, он тронул ее руку.

— Мне

нужно посоветоваться с мужчиной, — сказал он. — Кто-нибудь из мужчин говорит на моем языке? Кто-нибудь, кому я могу доверять, чтобы он обрисовал мне положение с точки зрения мужчины-повхатана. Но чтобы он не был другом твоего мужа.

Ее темные глаза сразу же заискрились смехом.

— Значит, мне ты не доверяешь?

— Конечно, доверяю, — услышал Джон собственный заикающийся голос. — Конечно…

Сакаханна повернулась к своей золовке, шедшей на несколько шагов впереди, и выпалила целую тираду. Женщина неудержимо захохотала, обернулась назад, смеясь над Джоном и указывая на него обвинительным жестом. Из быстрого потока речи Джон уловил несколько повторяющихся слов: мужчина, повхатан, говорить, говорить, говорить, обо всем.

— Что она говорит?

— Она говорит, что ты — настоящий мужчина, уже повхатан. Она говорит, что мужчинам только это и надо — говорить, говорить, говорить между собой, чтобы принять решение, которое и так уже ясно.

— Ясно? — осведомился Джон.

Сакаханна прикрыла глаза взмахом ресниц.

— Все думают, что ты любишь меня, — тихо сказала она. — Все думают, что я люблю тебя. Мы все просто ждем…

— Ждете?

— Тебя. Решения.

В тот же вечер перед ужином Джон направился к дому вождя, главного человека в деревне. Его квадратный вигвам стоял в начале деревенской улицы, рядом с площадкой для танцев, вдали от дыма очагов для приготовления пищи. Стены вигвама были покрыты корой деревьев, крыша сложена из грубо вырезанных из коры кровельных плиток. В жару стены из коры заворачивали наверх, как занавеси, но когда наступал прохладный вечер, старики закрывали дом от промозглого ночного воздуха.

Сам вождь сидел на возвышении в дальнем углу помещения. Рядом с ним находились двое старейшин. Джон заметил, что все были вооружены острыми охотничьими ножами. Все выглядели серьезными.

Джон, оробевший, как мальчишка, остановился в дверях.

— Ты можешь войти.

Вождь говорил по-английски с сильным акцентом, но в голосе его не было ни теплоты, ни радушия.

Джон вошел в темноту дома и, подчиняясь слабому жесту, сел на кучу мягких оленьих шкур. На мгновение ему вспомнилась манера короля Карла отдавать распоряжения своим слугам без слов, такими же безмолвными жестами, и эта мысль придала ему малую толику храбрости в темноте незнакомого дома. Он служил величайшему королю Англии и, уж конечно, мог вести себя как мужчина перед человеком, который был всего-навсего вождем дикарей, цепляющихся за самый краешек неизведанных земель.

— Ты желаешь Сакаханну? — коротко спросил вождь.

Джон обнаружил, что изучает длину и остроту заточенных тростниковых лезвий охотничьих ножей.

— Я знал ее до того, как она стала замужней женщиной, — сказал он.

Его

голос даже в собственных ушах звучал слабо, как будто он извинялся за что-то.

— Мы дали обещания друг другу. Я обещал, что вернусь за ней.

Вождь кивнул.

— Но ты не вернулся, — заметил он.

Джон заскрежетал зубами.

— Когда я вернулся домой, в свою страну, мой отец умер, и моим детям нужна была забота. Я должен был остаться.

— Она ждала, — отметил вождь.

Старики по обе стороны от вождя кивнули, их резко очерченные лица смотрелись как каменные орлы на церковном аналое.

— Она поверила твоему слову.

— Я сожалею, — неловко сказал Джон.

— В твоей стране у тебя есть новая жена и дети?

Джон хотел было быстренько солгать, сказать, что дети умерли от чумы, так же, как и Джейн. Но суеверный страх сковал его язык.

— Да, у меня есть дети, — сказал он тихо. — И жена.

— И теперь та жена ждет тебя?

Джон кивнул.

Вождь вздохнул, как будто неверность Джона была загадкой слишком трудоемкой и сложной, чтобы разгадывать ее. Наступило молчание, длившееся довольно долго. У Джона заболела спина, сидеть ему было неудобно, а теперь он чувствовал себя слишком неловко, чтобы начать ерзать на куче шкур, подобраться к стене дома и прислониться к ней.

— Где ты хочешь быть? — спросил вождь. — С Сакаханной или с женой?

— С Сакаханной, — ответил Джон.

— И ты будешь заботиться о ее детях, как о своих собственных?

— С радостью.

— Ты знаешь, что детей нельзя будет забрать к твоему племени? Что они останутся с повхатанами?

Джон кивнул.

— И их мать тоже останется с нами. Она никогда не поедет с тобой в твою страну.

Джон снова кивнул:

— Она сказала мне это.

Он начинал ощущать, как в нем нарастает волнение. Весь этот разговор имел все признаки допроса, учиняемого жениху, это не было похоже на преамбулу к отказу.

— Она пришла к нам в поисках дома, она не могла больше ждать тебя. Она сделала свой выбор, и теперь она наше дитя. Мы приняли ее в наши сердца.

Старики кивнули. Один из них что-то тихо сказал на родном языке. Вождь кивнул.

— Мой брат говорит, что мы любим ее. Мы отомстим, если ей причинят боль.

— Я понимаю, — сказал Джон.

Он боялся, что они услышат стук его сердца, которое так громко звучало в его собственных ушах.

— Я не хочу забирать ее у вас. Я знаю, что она сделала свой выбор и что она и ее дети будут с вами.

— И все дети, которые могут появиться у вас, — низким голосом проворчал второй старейшина на хорошем английском. — Запомни, они не будут англичанами. Они тоже будут людьми Зайца.

Джон не думал о том, что здесь тоже могут родиться его дети, что их будет воспитывать Сакаханна, что носить их будут в заплечной сумке и будут учить метко попадать в цель тростниковой стрелой. Он почувствовал, как сильно забилось сердце при мысли о том, что он может оказаться отцом такого сына. Он сглотнул.

— Да.

— Если ты выбираешь ее, ты выбираешь жизнь с ней, жизнь с нами, — повторил вождь.

Джон склонил голову.

Наступило молчание.

— Ты хочешь быть нашим братом?