Земля обетованная
Шрифт:
— Ну что ж, это естественно.
— Ему теперь все безразлично. Он сказал: пускай делают, что хотят. И продал земельный участок, оставив за собой только фабрику. Днем он или сидит в конторе с Юзеком, или ходит на кладбище, а по ночам бродит по цехам. Налицо все признаки меланхолии. Ну довольно об этом! Я хочу тебя предостеречь: берегись Морица!
— Тебе что-нибудь известно? — встрепенулся Кароль.
— Пока нет. Но по физиономии видно: он замышляет какую-то пакость. И потом слишком много подозрительных
XI
— Что с тобой? — спросил Кароль за утренним чаем у Морица.
— Крупное дело наклевывается… — отвечал Мориц, поднимая глаза от стакана, который он держал обеими руками, но чай не пил, погрузясь в глубокое раздумье.
— Значит, будут деньги?
— И немалые. Как раз сегодня я намерен обделать два дела. Если они выгорят, я сразу выдвинусь на настоящую дорогу. Но обещанную сумму ты можешь получить еще до вечера. Да, как поступить с хлопком?
— Подожди пока продавать. У меня есть одна идея.
— Что это Макс так свирепо посмотрел на меня и даже не поздоровался?
— Не знаю. Он сказал вчера, будто по твоему лицу видит, что ты замышляешь какую-то пакость.
— Дурак! Я выгляжу как порядочный человек, не правда ли? — говорил Мориц, пристально разглядывая себя в зеркале и стараясь придать добродушное выражение своему хищному, с резкими чертами лицу.
— Не обижайся на него: он огорчен делами отца.
— Я советовал ему учредить над ним опеку, объявить неправоспособным и взять в свои руки управление фабрикой. Только так еще можно хоть что-то спасти, но он не захотел, хотя зятья и сестры согласны.
— Состояние принадлежит отцу, считает Макс, и он волен поступить с ним как угодно, даже если это грозит разорением.
— Слишком он умен, чтобы всерьез так думать. Тут что-то другое…
— А может, и нет. Согласись, не очень-то приятно объявить сумасшедшим своего отца.
— Никто не говорит, что это приятно. Отец есть отец. Но ради фабрики, ради интересов дела надо чем-то жертвовать… А ты как поступил бы на его месте?
— Мне об этом незачем думать: у моего отца почти нет состояния…
Мориц засмеялся и стал готовиться к выходу; одевался он медленно, бранился с Матеушем, переменил несколько раз платье и перебрал с десяток галстуков.
— Ты одеваешься так, словно собрался делать предложение…
— Это тоже не исключено, — отвечал он, криво улыбаясь.
Наконец он был готов, и они вместе с Каролем вышли из дому. Однако ему дважды пришлось возвращаться с дороги за забытыми по рассеянности вещами. А когда он надевал пенсне, у него дрожали руки, — очевидно, так действовала на него усилившаяся жара.
Он то и дело вздрагивал и несколько раз ронял трость.
— У тебя такой вид, будто ты чего-то боишься.
— Нервы расшатались… Наверно, от переутомления, —
Они зашли в цветочный магазин, и Кароль купил большой букет роз и гвоздик и отослал Анке. Таким образом он хотел загладить свою вину.
Мориц отправился к себе в контору на Пиотрковскую, но заниматься делами не мог; заглянул только на склад, где хранился хлопок, отдал распоряжения Рубинроту, выкурил подряд несколько папирос, не переставая думать о предстоящем разговоре с Гросгликом.
Временами он начинал дрожать, как в лихорадке, машинально ощупывал карман, в котором лежал клеенчатый конверт с деньгами, но успокоившись, принимал независимый вид и решал немедленно действовать.
В одну из таких минут он смело направился к Гросглику, однако, дойдя до его конторы, повернул обратно и некоторое время прогуливался по Пиотрковской. Тут его словно осенило, и накупив самых дорогих и красивых цветов и велев перевязать их ленточкой, тоже не из дешевых, написал на визитной карточке адрес Грюншпанов и отослал букет Меле, наказав вручить вместе с визитной карточкой.
Деньги, потраченные на цветы, он вписал в графу «непредвиденные личные расходы», но, подумав, слово «личные» заменил на «служебные».
«Это надо хорошенько обдумать», — в оправдание себе решил он. И хотя было еще рано, отправился на Спацеровую, где он столовался.
Там убирали со столов раскроенную материю и накрывали к обеду; из соседней комнаты слышались обрывки разговоров и стук швейных машинок.
Постепенно начали сходиться к табльдоту.
Первым явился Малиновский и забился в угол. Его бледное осунувшееся лицо встревожило пани Стефанию.
— Что с вами? — спросила она, подходя к нему.
— Мне нездоровится…
Говоря это, он тер рукой лоб, вздыхал, и в его зеленых глазах читалась такая тоска, что она молча отошла, не зная что сказать.
За обедом он не принимал участия в общем разговоре и только, когда к нему подсел Горн, понизив голос, промолвил:
— Я знаю, где она.
— Кто?
— Зоська… В Стоках, у Кесслера.
— Ты все еще думаешь о ней?
— Нет… Просто мне хотелось знать, где она, — сказал он и замолчал.
— Знаете, господа, зять Грюншпана, Гросман, арестован, — сообщил собравшимся Горн.
— Знаем, знаем. Ничего, посидит, голубчик, и в другой раз неповадно будет петуха пускать.
— Гросман — это зять красавицы Мели? — спросила пани Стефания.
— Да. На днях у бедняги сгорела фабрика, он рассчитывал получить страховку, а его — цап! — и в кутузку.
— Это недоразумение. Его сегодня же освободят, — отозвался Мориц.
— Несчастный народ эти евреи: всегда-то они безвинно страдают, — насмехался Серпинский и стал доказывать Морицу, что на свете нет худшей нации.