Земные наши заботы
Шрифт:
отремонтировать и целиком отдать под музей, что надо бы и на месте дворища,
пока не забыли, где оно было, что-нибудь поставить, хотя бы камень для
начала. Да все некогда, все руки не доходят.
— А мне в Починке говорили, что поставлено что-то...
— Разговоры... Ничего нет и не было...
Хотел я сказать: а вы-то, здесь живущие, что же ничего не делаете, чтобы
память о знаменитом своем земляке увековечить? Но язык не повернулся
упрекнуть,
набирается, половина от нужного для ведения хозяйства работников. Стоят
трактора и машины без механизаторов, на ферме люди не знают отдыха, а
руководители не знают, кто будет завтра доить коров, если какая доярка
приболеет вдруг или вовсе уволится. И сколько еще будет мучить бездорожье,
на котором за один сезон изнашивается новая техника, из-за которого
срываются все работы, а люди уезжают в другие края, оставляя тут
...притихшие подворья,
Дворы, готовые на слом,
И где семья, чтоб в полном сборе
Хоть в редкий праздник за столом?
И не свои друзья-подружки,
А, доносясь издалека,
Трубило радио частушки
Насчет надоев молока...
Земля родная, что же сталось,
Какая странная судьба:
Не только юность, но и старость —
Туда же, в город, на хлеба.
И все же не хлебом единым жив человек. Не хлебами одними да льнами славен
край. Надо, сами понимают, что надо («Вот только бы хозяйство на ноги
поставить») именем Твардовского что-то назвать, сделать музей, памятник на
поляне воздвигнуть, а может, и избу срубить там, где был хутор.
— А помнит кто-нибудь, какая изба была?
— А как же, даже макет есть, в смоленском музее он. Брат Твардовского
сделал.
Хочется, чтобы поняли это и в нашем Союзе писателей. Может, совместными-
то стараниями все это получилось бы быстрее и лучше?
Осенью того же 1943 года, ступив на разоренную отчую землю, Твардовский
думал: «Если так стерто и уничтожено все то, что отмечало и означало мое
пребывание на земле, что как-то выражало меня, то я становлюсь вдруг
свободен от чего-то и ненужен».
И тут же: «Но потом подумаешь и так: именно поэтому я должен жить и
делать свое дело. Никто, кроме меня, не воспроизведет того неповторимого и
сошедшего с лица земли малого мира, мирка, который были теперь есть для
меня, когда ничего от него не осталось...»
Не знаю, по каким причинам не «воспроизвел» он этот мир. Наверное,
потому, что неловко было ему, живому, на месте исчезнувшего хутора, а потом
и распаханного, затевать
Твардовских изба — макет есть. И поле, и пашня на косогоре не пострадают,
если мы поставим на взгорке рубленую избу. Избу, а не дворец из стекла и
бетона, от которого никогда не уловишь запаха крестьянского подворья. В ней
и музей создать.
Это надо здесь живущим (помню я, какую гордость вызывало у нас,
мальчишек, лишь упоминание о том, что мимо нашего поселка проезжал или
останавливался знаменитый человек). Нужно здешнему краю.
Это нужно всем нам, нам и нашим потомкам. Потому что нет, не может быть
поэта без родины, как нет реки без истока.
«Без своей Ясной Поляны, — писал Лев Толстой, — я трудно могу себе
представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть,
яснее увижу общие законы, необходимые для моего Отечества, но я не буду до
пристрастия любить его».
А мы? Если хотите узнать поэта, побывайте у него на родине, советовал
Гёте. Потому что, признавался великий наш Н. А. Некрасов, посетив родовое
Грешнево, «Всему начало здесь, в краю моем, родимом!..». Там начало, исток
человеческой жизни. Там мы лучше поймем поступки и мысли, волновавшие
человека всю его жизнь.
«Для всякого художника, в особенности художника слова, писателя, наличие
этой малой, отдельной и личной родины имеет огромное значение», — писал
Твардовский. Для понимания художника — тоже. Тем более такого, для которого
все то, что было заложено в детстве, в ранней юности, в родном краю, играло
такую большую роль на всем его творческом пути. И связь эта со своим началом
не слабела с годами, хоть уже и не было «неповторимого и сошедшего с лица
земли малого мира», а лишь переосмысливалась.
И что ж такого, что с годами
Я к той поре глухим не стал
И все взыскательнее память
К началу всех моих начал!
Я счастлив тем, что я оттуда,
Из той зимы, из той избы.
И счастлив тем, что я не чудо.
Особой, избранной судьбы.
— Вот здесь изба и кузня стояли, на этом месте... — показали мне еще раз,
но теперь уже не издали, а ступив ногой.
По косогору, по бывшему подворью волновался на ветру поникший от влаги
ячмень. За подворьем березки грустно роняли капли с листьев. Дождь кончился,
а тут, под деревьями, он словно бы еще продолжался.
И повеяло летом,
Давней, давней порой,
Детством, прожитым где-то,