Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
— Почему молчите, товарищи? — Парень теряет терпение.
В классе школы накурено, хоть топор вешай. Люди съежились, ушли с головой в воротники полушубков и сермяг, словно ждут, что вот-вот им на головы рухнут тяжелые потолочные балки.
— Возможно, вам что-нибудь неясно? — снова спрашивает тот.
— Яснее некуда, — пыхтит в усы Скауджюс.
А Валюкене ерзает на лавке и потом кричит:
— Окно откройте, а то и задохнуться недолго, так навоняли!
— Прошу повежливее! — наставительно говорит парень.
У Андрюса кружится голова, лоб покрывает испарина, а мысли
— Тебя, Андрюс, зовут. Тебя, Марчюлинас.
Андрюс поводит плечами, словно пытаясь сбросить с плеч невидимый груз, и не знает, как тут быть.
— Чего? — переспрашивает он.
— Встань! — ворчит кто-то рядом.
— Вот наш товарищ, который гнул спину на мироеда, которому советская власть дала землю. Это наш сельский активист! Так вот, товарищ, скажи бедняцкое слово своим односельчанам!..
Андрюс снова поводит плечами и окидывает взглядом море шапок, простоволосых, лохматых мужицких голов и клетчатых бабьих платочков.
— Да что тут говорить? Говорить тут нечего…
— Что ты лично думаешь о сельхозартели?
Андрюс только теперь замечает, что все смотрят на него. Вся деревня уставилась на него. Чего они хотят? Одобряют? Осуждают? Ждут? До поры до времени — ждут. «Тебе еще туда-сюда…» — сказал вчера Кряуна. Не свою — всей деревни мысль высказал. Тебе еще туда-сюда… А как же, они хозяева, откуда им знать, какой ценой Андрюс купил эту землю!
— Подойди-ка поближе. Ну выходи, выходи, товарищ!
Андрюс продирается сквозь толпу.
Люди за столом оживляются, Юргис Наравас подбадривающе улыбается ему усталыми глазами.
Андрюс берет ручку, макает в пузырек с чернилами. На лист капает черная клякса. Словно смахивая хлебную крошку, он размазывает ее ладонью и, смутившись, краснеет.
Глаза соседей буравят его почище сверла, и Андрюс чувствует боль во всем теле. Да-да, нешто свое отдает? Чужое! Чужое имущество запродает, чтоб у него руки отсохли. Ему ли понять, что он хоронит всю деревню, обычаи и веру? Ему ли понять, что такое посеять зерно и ждать, когда заколосятся хлеба, и почувствовать вкус первого куска свежего хлеба — он как плоть господня… Все это — твое. Твое, человек! Ты посеял, ты сжал, ты и ешь вместе с твоими детьми. А вот поставишь подпись, и всему этому конец. Сам все закопаешь в глубокую яму. А что останется? Ради чего жить?
Серый листок дрожит перед глазами Андрюса, расплывается, на нем как бы борозды пашни. Екает сердце и перехватывает дыхание. Андрюс ловит воздух ртом, решительно трясет головой и встает из-за стола. Пальцы выпускают ручку, и она вонзается пером в стол.
— Кулацкий хутор жалко, а? — спрашивает парень за столом.
— Вам-то хорошо глотку драть…
— Мы не глотку дерем, товарищ, мы разъясняем!
— А принуждать не имеете права!
Лицо парня наливается краской, глубокий шрам на щеке синеет.
— Принуждать?! Кого это мы принуждали?
— Если мы не хотим… Если не нужна нам эта артель…
— Кто — «мы»? — Парень трясет в воздухе тяжелыми кулаками. — От чьего лица агитацию разводишь?
Андрюс пятится от стола, прислоняется спиной
— От чьего лица — отвечай! Молчишь? Оружие где?
— Какое еще оружие?
— Винтовка, которую тебе доверили.
— Моя-то? Дома.
— Почему дома?
— Дома… Думал, тут все по-быстрому, до ночи вернусь.
— А может, винтовка у бандитов?
— Да говорю же, дома. В шкафу заперта.
— А если бандиты пришли, взломали шкаф и вытащили?
— Быть того не может.
— Смотри, гражданин…
Андрюс мешком шмякается на лавку и вытирает пот со лба.
Мигают керосиновые лампы, под потолком плавает сизое облако дыма. К Андрюсу, согнувшись, подкрадывается Скринска и пристраивается на конец лавки.
— Ты что, спятил?! — тихонько шепчет он.
— Я-то?
— А кто еще?
— Убирайся, холера! — Андрюс двигает локтем Скринску в бок, и тот едва не шлепается на пол.
Андрюс пытается прислушаться к тому, что говорят, но голова кружится, виски словно стянуты обручем. И лишь когда встает Юргис Наравас, в голове малость проясняется. Юргис молчит, вытирает тылом ладони спекшиеся губы, а потом упирается костяшками пальцев о стол.
— Мужики, — голос его скрипит, видно, пересохло во рту. — И вы, бабы!.. Послушайте, что я скажу, соседи. Был бы жив брат Пранис, был бы жив Казимерас Аксомайтис, они бы сидели с вами и сказали бы то самое, что я теперь скажу. Какие пироги были при Сметоне, все помним, не раз мы эти времена кляли на чем свет стоит. Теперь можно жить по-другому, и это — святая правда! Но пока Пятрас сидит за своей межой, а Йонас за своей, и оба друг на друга зыркают — добра не жди. — Юргис Наравас снова замолкает, сглатывает клейкую слюну. — Знаю, вы думаете, хорошо Юргису Наравасу говорить, раз он в город удрал. А я вот что скажу: дай покончим с бандитами, и возвращусь. Наравасы — крестьяне, и я не могу иначе, корни мои тут, в этой земле. Но землю будем обрабатывать сообща, и плодами ее будем делиться вместе…
Юргис широкой ладонью вытирает горящее лицо и не спеша, то и дело замолкая, выкладывает свои мысли, как будто вырывает их прямо из сердца. Но Андрюса мутит от его слов, он чувствует: слова эти падают, как семена в рыхлую пашню. И когда Юргис садится, воцаряется тишина. Потом раздается скрип лавки в углу, встает Аксомайтене и оглядывается, словно заблудилась посреди леса.
— Мне домой надо, ребята одни, — наконец говорит она не то мужчинам за красным столом, не то соседям. — Я и так думаю, и сяк…
— Вот бумага, вот ручка. Ставь подпись, и до свидания…
— …У Авраама, — вполголоса кончает кто-то, но Аксомайтене, наверное, не слышит. Она пробирается к столу.
— Запишусь! Казимерас все говаривал: если в куче жить, хуже не будет, а вдруг лучше?.. Лучше будет… Правду Юргис Наравас тут нам выложил, спасибо ему большое…
Волнуется море голов людей, в комнате стоит гул. Словно ржаное поле колышется перед грозой.
— О чем ты думаешь, соседка?!
— Ей жить надоело…