Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— А тебе жалко? — вскипает Скринска и, отпихнув плечом часового, проталкивается в камеру.

Часовой что-то ворчит на пороге, а Скринска стоит посреди камеры и смотрит на Андрюса, забившегося в угол. Глаза моргают, губы раздвигаются — не поймешь, ухмыляется он или сочувствует.

— Ишь оно как…

Андрюс опускает голову, супит брови.

— Чего тебе?

— Если бы я тебя не знал, Андрюс, а то… Вместе росли, без штанов бегали, на свадьбе брата тебя эти сволочи связали, а я…

— Чего пришел, спрашиваю?

— Если б не знал… Не

при на рожон, говорю тебе!

Андрюс горько усмехается, отхаркивается, кажется, вот-вот плюнет в лицо Скринске. Но тот смотрит безмятежно, по-детски удивленно, и его невинный взгляд приводит Андрюса в бешенство.

— Зачем меня сюда упрятал, как бандита?

— Не я.

— Ты, холера! Вы все!

— Андрюс, шевели мозгами, а то пропадешь.

— Товарищ Скринска! — кричит часовой. — Сейчас же двинь этой контре по зубам, а то я доложу начальнику, что ты с ним якшаешься.

Скринска переминается на месте, разводит руками.

— Ты помни, Андрюс, какое нынче время-то. Мы, значит, боремся, головой рискуем, а ты сам суешься под колеса. Телега не остановится, так и знай!

— Мне лекция ни к чему. Закрой дверь с той стороны, лучше будет.

Скринска, пошатнувшись, отскакивает от него.

— А вот и закрою! Закрою! Посмотрим, кто тебе откроет…

Гремят ключи, визжит замок.

Андрюс крепко зажмуривается и молотит кулаками по холодной бетонной стене. В чем он виноват? За что его посадили? И еще приходят учить, холеры. «Весна, на полях, наверное, и снега уже нету. Отойдет земля, приветливо засереют пригорки. Кто запряжет лошадей в плуг? Кто возьмет лукошко из амбара и пойдет сеять? Ты-то больше не хозяин, Андрюс! Ты — что ком земли, растер пальцами, и нету тебя. Ах, Андрюс, как ты был дурак дураком, так и есть. Узнали бы Маркаускасы, со смеху бы померли…»

Андрюс поднимает влажные глаза и замечает узелок на сыром полу, но мысли его все еще далеко от этой камеры. Наконец-то дошло… Откуда появился этот узелок? Кто его бросил на пол? Клетчатый платок, стянутые в узел уголки… Чей это платок! Видел ведь, и не раз…

Андрюс садится, кладет узелок на колени и заглядывает в него. В нос шибает дух свежего хлеба, родной запах, не спутаешь ни с чем, — так крепко шибает, что Андрюс хмелеет от него и сладостно зажмуривается. Пальцы сжимают узелок — не дай бог уронить, а то и вырвут из рук.

Юргис заправляет волосы под голубую фуражку, засовывает большой палец за широкий ремень и, размашисто пройдясь по просторной комнате, прислоняется спиной к подоконнику. Вспоминает Тересе — когда они приходили на хутор, она поила их молоком и все время чего-то боялась. Теперь только глаза прежние, вся изменилась, пополнела, видно, донашивает последние дни.

— Андрюса тут держат… Он не виноват.

— Не бойся, женщина! — говорит Юргис Наравас. — Если твой муж не виновен, вернется.

— Я знаю, что не виновен.

— А вот мы пока еще в этом не уверены, женщина. Дай срок, разберемся.

Тересе, кажется, не может прийти в себя

от удивления, что им вздумалось обвинять в чем-то Андрюса. Ах, гость из уезда заварил тут такую кашу, что только расхлебывай да смотри не подавись. Ишь, докажи ему, что Андрюс ни сном ни духом… Гость уперся как баран: связи с бандитами, и хоть ты лопни… Говоришь ему, что земля связала новосела по рукам и ногам, что за этот год он уже перерос своих соседей, а он тебе — мелкобуржуазный уклон. Но, на мой взгляд, товарищ уполномоченный, лишь коллективизация подсечет корни тяге к обогащению и навеки разорвет путы земли. Не потому ли нам с таким трудом даются эти путы, даже топоры о них зазубрили.

— Поскорей разбирайтесь, — помолчав, просит Тересе.

— Начальник в отъезде, вот вернется… А то все так закручено. Ладно, все сделаем, женщина.

Тересе не уходит. Потоптавшись у двери, она спрашивает:

— А может, он завтра и придет?

Юргис Наравас, пряча улыбку, потирает пальцами черные усики.

Тересе выходит из красного кирпичного дома и оглядывается — не знает, куда ей теперь свернуть. «Если твой муж не виновен…» Назвал Андрюса мужем, и Тересе промолчала. Бог с ним, все равно ведь ничего не ясно. Куда идти, где правду искать? Сходила бы в волисполком, но кого там найдешь? Воскресенье, дверь на замке. С кем же ей поговорить? Кто даст ей совет?

Понурив голову, бредет она по улице, то и дело задевая прохожих. Рычит грузовик, разбрызгивая лужи; в кузове — люди с винтовками; там же, навострив уши, сидит большой, с теленка, пес. Громыхает телега; на облучке — старик, рядом, закутавшись в платок, сидит женщина с корзиной на коленях, у них за спиной пристроился мальчуган и с любопытством таращит глаза на незнакомый город.

Колокол сзывает прихожан на обедню: ди-лань, ди-лань!

Старик перетягивает кнутом конягу, мальчик обеими руками хватается за грядки.

Ди-лань, ди-лань!

Куда идти! Где искать правду? Ужас как давно не была в костеле — с похорон матери, кажется. Упала на колени, спрятала лицо в ладони. Примоститься бы на скамью в темном углу и сидеть, слушая орган и песнопения… Музыка органа каждый раз невидимыми руками возносила ее, и она плыла над полями, а там, внизу, непременно волновались хлеба или колосилась рожь, пахло тмином и донником или цвела сирень. Так и быть, она пойдет в костел. Вдруг станет легче и она поймет, что к чему…

Высокая каменная ограда костела, кряжистые, почерневшие от старости клены.

Ди-лань, ди-лань! — гудит колокол.

Вся улица, вся площадь напротив костела забиты телегами, санями, бричками. Лошади, привязанные мордами к задкам телег, ржут и фыркают, выщипывая заплесневелый клевер из-под облучка, другие, в нахлобученных на морду мешках, громко жуют сечку. Люди стоят у телег, слоняются по площади, не спеша движутся в сторону костела. Но почему они толпятся у железных ворот?

— Скорей! Привезли! — несется мимо полураздетый городской мальчуган, подзывая рукой приятелей, которые бегут за ним.