Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Кровать застелена клетчатым покрывалом, словно сугроб, высятся две подушки в вышивных наволочках. На стене — коврик с красными тюльпанами и красивыми словами — «Спокойной ночи!». Чисто, каждая вещь знает свое место — иначе и не поставишь. И стаканы дала, даже по ложечке перед каждым положила. Посреди стола — кувшин с мятным настоем, тарелочка с рафинадом. «Мы и без сахара, хозяюшка, не стоит тратиться». — «Да ладно, чаевничайте, угощайтесь на здоровье». Сама разлила настой, сама сахару в стаканы побросала, будто жалко… Присела на лавку и любуется, как смачно едят мужики, как

схлебывают кипяток да греют озябшие просмоленные руки. Одного Мошонку как бы не замечает, да и он сам не свой, жует без вкуса, носом шмыгает.

— Загляните и завтра согреться, мужики. Чаю не жалко, — пригласила Антасе, провожая их до порога.

Лесорубы вернулись в промозглый лес какие-то затихшие, подобревшие. Крейвенас молчал и слушал разговоры. Один выхваливал Антасе, другой обещал подыскать ей хорошего мужа, третий сам собрался посвататься: и домишко не гнилой, и хлевок не пустой, и баба молодая да бойкая; эх, еще можно пожить на славу! Мошонка уже отошел малость и растолковывал то одному, то другому, что многие к ней подкатывались, да она всем от ворот поворот… Сказывал кто-то, вроде с ней чего-то не так… какая-то у нее… Ну, не так у нее, как у всех!

— Чтоб у вас язык поперек горла стал! — не выдержав, брякнул Крейвенас.

— Старику вдовушка приглянулась! — взвизгнул Мошонка.

— Кыш, подсвинок!

Хорошо, что Мошонка успел отскочить: у Марчюса вдруг так вскипела кровь, что он чуть было ему зубы не пересчитал.

Лесорубы замолчали, помрачнели, и снова заиграли пилы, застучали топоры; вздыхал лес, когда ели во весь свой исполинский рост рушились наземь.

Назавтра в избенку ввалились вчетвером. Мошонка, вломившись в амбицию, остался у костра. А Крейвенас обрадовался — не любил он этого зубоскала. Снова пахло мятным настоем, Антасе снова сидела на лавке и, положа на колени руки, глядела на лесорубов.

— Издалека будете? — спросила она.

Мужики перечислили свои деревни — можно сказать, по соседству. И пошутили: мол, свататься приедут по первопутку, с бубенцами.

Крейвенас промолчал.

— А вы?.. — Она протянула это слово, и Марчюсу показалось, что Антасе хотела назвать его дядей. Покраснел он как мальчишка, — было с чего, мало ли кто его дядей величает, да еще под конец недели, когда щетина на щеках.

— От озера я…

— От Лесного-то?

— Ага.

— Красивые у вас места. И люди там лучше.

— Вот еще! — удивился Марчюс.

— Как-то по грибы ходила, добрела до вас, села на бережок отдохнуть, сижу себе. Вода зеленющая — не озеро, а человечий глаз, глядишь и наглядеться не можешь. Ехал мимо человек и позвал — садись, мол. Прокатил, грибные места даже показал!

Слова Антасе ласкали душу Марчюса; она говорила с ним обо всем — не только об огороде да свиньях, — ее речи он мог слушать без конца, и ему становилось как-то легче, забывались и беды, и тяжесть на душе. В тот же вечер, опустив керосиновую лампу до столешницы и прислонив к кувшину осколок зеркала, Марчюс стал аккуратно скоблить бороду; порезался, рассердившись, обругал жену неизвестно за что, послюнив клочок газеты, заклеил ранку и долго правил бритву о кожаный ремень.

Утром

жена сказала:

— Будто не в лес, а на храмовый праздник собрался…

Марчюс, наверное, впервые окинул Петроне таким оценивающим взглядом: юбка истрепана, в свиной мешанине, вечно непричесанная, словно гребня у нее нет… Да еще эта родинка на шее!.. Отвернулся в угол, крепко стиснул зубы, зажмурился и постоял так, а потом набросил на плечи телогрейку, виновато остановился перед женой, хотел сказать ей что-то хорошее, ласковое — ведь одна на хозяйстве мается с детьми и скотиной, но не нашел слов.

— Ты это зря… мне сало суешь… Детей нечем кормить будет, да и сама… за собой смотри…

Развел руками и ушел, пропал в предрассветных сумерках.

Тянулись дни и недели, в рождественский пост землю сковали морозы, пошел легкий снежок, но санного пути все еще не было.

Под вечер к лесу подъехал грузовик и остановился на опушке. Из него высыпали солдаты. За ним прикатила вторая, потом третья машина.

Они продолжали трудиться на опушке, а солдаты, разбившись на группы, с оружием в руках забрались в чащу. Машины развернулись в поле и укатили назад.

Когда сложили штабель, Крейвенас закурил и сказал:

— Как хотите, а я пошел.

Он двинулся по дороге, хотя через лес было бы ближе.

Смеркалось, крепчал декабрьский мороз. Тихо гудели ели, громко застучал дятел, с дороги взлетела ворона, сипло закаркала.

Прошел он километр, а может, больше, когда из-за дерева появился автоматчик и потребовал у него документы. Проверив, велел вернуться назад. Крейвенас объяснил, что его дом там, в той стороне, но солдат и знать ничего не хотел, даже подтолкнул Марчюса — мол, живо назад.

Крейвенас тащился нога за ногу; не знал, куда теперь податься. И вдруг его осенило!.. Он испугался этой мысли, отгонял ее, словно бесовское наваждение, а потом спокойно подумал: я же просто переночую, да хоть бы на сеновале.

Уже в потемках он звякнул щеколдой двери. В избе горела лампа. Марчюс еще раз звякнул — погромче, чувствуя, как зачастило сердце, словно он пришел обокрасть кого-то. Послышались шаги, из сеней спросили:

— Кто там?

Крейвенас оробел, не нашел слов, и вдруг испугался: уйдет она, и больше не достучишься!..

— Это я, Крейвенас, что от озера…

Тишина длилась долго. Марчюсу она показалась недоброй.

— От Лесного озера…

Щелкнул крюк.

— Дорога перекрыта… — хотел он объяснить все сразу, но Антасе позвала его:

— Да заходите… Ну, идите.

На пороге он добавил:

— Не пропускают, лес прочесывают.

— Я так и подумала.

— Что ты… подумала? — испугался Марчюс.

— Что не пропустят… Да раздевайтесь же, садитесь…

Марчюс повесил полушубок на крюк у двери, сел. Облокотился на угол стола и тут же снял локоть: неудобно стало — залатанный, потрепанный рукав, а кругом такая чистота, каждая вещь на своем месте лежит. Рядышком, на конце лавки, какие-то цветочки в горшке; зелень листьев и бледность цветов напомнили о лете, о кувшинках в озере, и Марчюс бережно коснулся пальцами пеларгонии.