Жемчужница

Anice and Jennifer

Он любил ее, но она была царевной, абсолютно незаменимой у своего народа, и так ведь… так было нельзя.

— Так это… и есть настоящий поцелуй, да? — наконец выдала русалка, закусив губу. И — зажмурившись в закрасневшись в ответ на осоловелый кивок, попросила: — Тогда поцелуй меня еще раз.

И Тики, повинуясь нежному голосу, снова поцеловал ее. Прижал к себе, скользнул ладонью по спине, скрытой только тонкой тканью сорочки, по шраму, и легонько втянул губу девушки в свой рот. Алана задрожала, откровенно льнущая к нему и ласкающая

его шею кончиками пальцев, и притерлась бедром к его бедру.

Она действительно… она хотела… она его… была в него… влюблена…

Это казалось таким невероятным, таким потрясающим, необычным, чем-то за гранью обыденного, потому что Тики никогда не смел желать, чтобы в него могла влюбиться русалка, морская царевна, чуть ли не божество в глазах самого мужчины.

Но Алана и правда была влюблена. В него — в Тики Микка, в непутёвого принца, сбегающего в море, того, кто всеми силами отнекивается от престола, того, кто пытается искупить свой грех помощью всем нуждающимся.

И это кружило голову.

Девушка судорожно вздохнула, отстранившись от него, и на её лице сияла сконфуженная глупая улыбка, и эта улыбка, о небо, была самой прекрасной, что Тики когда-либо видел. Он аккуратно заправил несколько прядей ей за ухо, любуясь искрами в глазах, любуясь кротким смущением, радостью, благодарностью в этом сером взгляде, и лукаво поинтересовался, проводя губами по скуле (он чувствовал себя таким свободным сейчас, дракон раздери):

— А что за касания приняты у вас?

Алана длинно выдохнула, затрепетав, такая тонкая и хрупкая, напоминающая чем-то сейчас морскую пену, и аккуратно, словно чего-то боясь, положила ладонь чуть выше колена Тики, принявшись медленно рисовать круги поверх ткани.

— Такие, — шепнула она. — Ноги… хвост у нас слишком чувствителен, отчего и… только семье разрешается прикасаться к нему, — тихо проговорила она, крепко зажмурившись, будто признавалась в чем-то ужасно личном, сокровенном; в том, что раскрывать ни за что не захотела бы.

Мужчина выдохнул как-то почти испуганно — понимая, что теперь не сможет уйти, сбежать, скрыться, оставить ее одну — и улыбнулся, чувствуя такую удивительную робость в себе, что снова стало страшно.

— Тогда… если только… только семье, почему же ты… — выдавил он растерянно, — позволяешь прикасаться мне. Я ведь думал… думал, это знак доверия.

Девушка погладила его, поднимаясь по бедру выше и заставляя судорожно вздохнуть — потому что он хотелхотелхотел ее всю, и…

— Потому что я люблю тебя, — полыхая щеками, произнесла она. — И я… я не должна была… делать так, но это выше меня. Поэтому позволь мне любить тебя хотя бы еще… еще недолго, пожалуйста.

Ее глаза сияли непролитыми слезами, и отказать ей даже после целой ночи тяжелых и сложных мыслей и решений было просто… просто невозможно.

Тики кивнул, чувствуя, что его прорывает — вот прорвет сейчас, и он все-все ей расскажет. И про то, как сидел на рее, и про то, как мучительно

хотел прикоснуться к ней все те дни, что перевязывал, и про то, как мечтал поцеловать ее, и про то, что хотел сбежать от своего чувства, что думал об этом и думаю долго… Про все.

И он действительно рассказал. Говорилговорилговорил — и сжимал Алану в объятиях, то и дело гладя по спине и целуя щеки, лоб, глаза, плечи… Целуя ее всю, желанную и по-прежнему недоступную, но такую… более близкую.

— Я хотел сбежать, — выдохнул он под конец, устроив голову у нее на плече — с той стороны, где коса еще не была заплетена, — думал, зачем тебе это нужно, я же ведь… не тот. И это неправильно. Но ты такая… такая потрясающая, о ветер. И я… я думал, что любовь будет для меня оковами, цепью. Но она… окрыляет. И от нее очень больно. Но я так хочу остаться с тобой хотя бы пока мы не доберемся до столицы, что…

Спина девушки задрожала, но как-то странно — как будто от рыданий или от лихорадочного смеха. Алана чуть отстранилась и заглянула Тики в лицо.

— Я так и думала, — произнесла она тихо; ее дрожь была следствием нездорового, почти истерического веселья, и Микк ощутил укол вины за то, что она так остро все переживает. — Но я… я думала, что надоела тебе, и поэтому ты уйдешь, а не… не потому, что ты… Я даже мечтать не смела об этом.

Она улыбнулась вновь с этой зрелой горечью на лице, с этой светлой грустью и смирением (так это было смирение, вот оно что), но тут же потянулась к нему и оставила лёгкий поцелуй на губах застывшего в неведении мужчины.

— Поэтому позволь мне… позволь мне побыть счастливой, пока мы не прибудем в столицу, — попросила Алана, и столько в этой просьбе было мольбы, словно только Тики мог дать ей то, чего она желает. Словно только он был способен подарить ей счастье.

О дракон, зачем она говорит такое? Зачем говорит так, словно до этого никогда не была счастлива? Словно даже и не надеется, что после будет счастлива?

Микк порывисто прижал её к себе, оставляя дорожку поцелуев на шее, чувствуя губами, как содрогается её горло в смехе, и закивал головой, ощущая себя таким… таким… таким широким и просторным — способным впитать эту беззащитную потерянную девушку, оградить её ото всех напастей и невзгод.

Потом будет больно. Потом ему будет непередаваемо больно и тоскливо. Наверное, Тики запрётся в комнате, будет вором пробираться в садик, обгладывать карпов из матушкиного пруда и обратно скрываться в своем убежище, предаваясь ничегонеделанию и хандре. Или же вновь сбежит куда-нибудь, но только на этот раз в горы. Да, в горы — потому что море ещё слишком долго будет напоминать о прекрасной русалке, с которой им просто не суждено быть вместе.

Но это — потом.

А сейчас Алана льнула к нему и заливисто смеялась, румяная, нежная, такая домашняя, она обнимала и неумело отвечала на невинные (пока невинные, о ветер) поцелуи, и Тики был счастлив.