Женщины в русском освободительном движении: от Марии Волконской до Веры Фигнер

Павлюченко Элеонора Александровна

Немало "комического" было и в стане новых людей, точнее, среди тех, кто к ним "примазался" отнюдь не из идейных соображений, а в погоне за модой (слыть "нигилистом" стало модным в определенных кругах). Д. И. Писарев даже пустил в оборот термин "нигилист-наплевист". "Ситниковых и Кукшиных у нас развелось в последнее время бесчисленное множество,- писал критик в "Русском слове" в 1862 г.
– нахвататься чужих фраз, исковеркать чужую мысль и нарядиться прогрессистом теперь так же легко и выгодно, как при Петре было легко и выгодно нарядиться европейцем".

Двумя годами позже М. Е. Салтыков-Щедрин указывал на широкое распространение "вислоухих", которые "с ухарской развязностью прикомандировывают себя к делу, делаемому молодым поколением, и, схватив

одни наружные признаки этого дела, совершенно искренне исповедуют, что в них-то вся и сила"⁶⁶. Появлялись, например, барские затеи на тему женской эмансипации. Литератор Н. Ф. Бунаков вспоминал об "оригинальном" решении женского вопроса в Вологде: там организовали особый "домашний клуб", в котором "членами и старшинами были дамы, а мужчины допускались только в качестве гостей, по записям членов дома. Этот новый клуб помещался в доме дворянского собрания и устраивал дна или три раза в неделю вечера, конечно, с танцами, картами, буфетом"⁶⁷.

"Вислоухие" обоего пола давали пищу для фельетонов, памфлетов, эпиграмм, обывательских пересудов. Волна антинигилистической литературы выплеснулась на страницы книг и журналов.

В литературной полемике, метко названной Н. С. Лесковым "литературными драками" между "нетерпеливцами" и "постепеновцами", "почетное прозвание нигилистки" переходило в свою противоположность - в существо, не признающее ничего святого, попирающее традиции и устои, способное на нелепые и безнравственные поступки. Ухватывая отдельные характерные черты "прогрессистов" - и страсть к разрушению, и распространение коммун, и известное пренебрежение женщин семейными обязанностями,- противники перемен и охранители старого доводили их до абсурда, компрометируя и охаивая все движение в целом.

А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский и их единомышленники сквозь внешние формы, не всегда приятные, видели суть дела. "Разгул, роскошь, глумленье, наряды отодвинуты,- писал Герцен.- Любовь, страсть на третьем-четвертом плане - здесь идут от идеи, в которую верят, от объявления "прав женщины" и исполняют обязанности, налагаемые верой"⁶⁸.

Сохранилось воспоминание, что как-то в начале 1862 г. Н. Г. Чернышевский выходил с небольшого студенческого собрания, на котором были две-три барышни. "А какие милые эти барышни,- сказал Николай Гаврилович, в первый раз их видевший,- большая разница против прежнего; в мое время в студенческой компании можно было встречать только публичных женщин"⁶⁹.

Опровергнуть нелепые обвинения врагов эмансипации женщины могли только одним способом - делом, борьбой за свои нрава, учением, трудом. Но для этого кроме официальных преград нужно было разрушить "семейные изгороди".

Глава третья

НАДО ЛИ ПЕРЕГИБАТЬ ПАЛКУ?

Вокруг "семейных изгородей"

Ф. Энгельс в "Книге откровения" писал: "Любопытный факт: в каждом крупном революционном движении вопрос о "свободной любви" выступает на передний план. Для одних это - революционный прогресс, освобождение от старых традиционных уз, переставших быть необходимыми; для других - охотно принимаемое учение, удобно прикрывающее всякого рода свободные и легкие отношения между мужчиной и женщиной" ¹.

Слова Энгельса не просто подходят к случаю. Они отражают одну из закономерностей, сопутствующих коренной ломке, перестройке экономических и социальных отношений. Подобное явление наблюдалось и в России середины XIX столетия - на изломе, когда буржуазная формация сменяла феодальную и шел интенсивный пересмотр старых нравственных норм и установок.

"Свобода любви", "свободная любовь" - понятия со смысловым ударением на первом слове - органично вписывались в борьбу со всеми формами социального гнета, за освобождение личности. По убеждению новых людей освобождение личности следовало начинать с низшей ячейки - с семьи, миниатюрного сколка общества, построенного на угнетении и неравенстве.

Последнее касалось, в первую очередь, женщины, жертвы семейного деспотизма, рабыни отца или мужа. "Семейные изгороди" мешали движению вперед, поэтому нужно было сломать их, чтобы вырваться на волю.

По единодушному признанию современников, разрывы не только детей с родителями, но и жен с мужьями стали "самыми характерными явлениями эпохи шестидесятых годов"². М. В. Трубникова, Е. И. Конради, В. Н. Фигнер порвали с мужьями, прежде всего, на идейной основе. "Княгиня-нигилистка" З. С. Оболенская, писательница Е. В. Салиас де Турнемир, О. Р. Скарятина, также достаточно известные в обществе, жили в фактическом разрыве с мужьями.

Стремление женщины к личному освобождению началось много раньше. А. И. Герцен остроумно назвал это явление "аристократическим камелизмом": женщины салонов и аристократических гостиных, "княгиня-камелия и Травиата с тамбовским или воронежским имением", начитавшиеся романов Жорж Санд, истолковывали подчас превратно проповедь женской свободы и женской любви, протестуя своим поведением "против старинной, давящей, как свинец, семьи, против безобразного разврата мужчин". В результате женщина "разнуздывалась не освобождаясь". И все же это был протест, хотя и уродливый. "Вакханки" сделали свое дело, выступив, по словам Герцена, в роли "авангардных охотников и песельников, которые с присвистом и бубнами, куражась и подплясывая, идут в первый огонь, покрывая собой более серьезную фалангу..."³

"Серьезная фаланга" была убеждена в том, что старая семья изжила себя и нужна новая, построенная на новых, разумных началах. Однако что взять взамен? И каковы эти новые, разумные начала?

В обществе, в том числе и в женской среде, шли яростные споры о браке. Крайне левая точка зрения отразилась в прокламации П. Г. Заичневского "Молодая Россия", появившейся в Петербурге в мае 1862 г. В ней наряду с требованием полного освобождения женщины и предоставления ей политического и гражданского равноправия с мужчиной предлагалось уничтожение брака вообще "как явления в высшей степени безнравственного и немыслимого при полном равенстве полов", а заодно и семьи, якобы мешающей развитию человека⁴.

Подобные теории "казарменного коммунизма" не раз всплывали на гребне освободительной волны. Вспомним хотя бы пресловутый "Катехизис революционера" С. Г. Нечаева, отрицавший брак и семью. Что же касается реальной практики, то действительно многие передовые женщины перестали признавать церковный брак, предполагавший часто насилие, неравенство, подчинение женщины мужчине: "Брак без любви и брачное сожитие без дружбы нигилист отрицал"⁵. Другие новые люда допускали брак, но только на основах разумности, идейной общности.

Так, Д. И. Писарев в нашумевшей статье "Реалисты" (1864 г.), представляя себе семью новых людей и место в ней женщины, писал: "Мне нравится наружность моей жены, но я бы никогда не решился сделаться ее мужем, если бы я не был вполне убежден в том, что она во всех отношениях способна быть для меня самым лучшим другом... С тех пор как мы сошлись, мы ведем труд наш общими силами. Она понимает, чего я хочу, и я тоже понимаю, чего она хочет, потому что мы оба хотим одного и того же, хотим того, чего хотят и будут хотеть все честные люди на свете... Все силы ее ума и ее начитанности постоянно находятся в моем распоряжении, когда я нуждаюсь в ее содействии; все силы моего ума и моей начитанности постоянно подоспевают к ней на помощь, когда она чем-нибудь затрудняется... А тут еще присоединяется ощущение любви, в тесном смысле этого слова, тут еще дети, как новая живая связь между мною и ею... Одна и та же личность является, таким образом, для меня товарищем по работе, другом, женой, страдалицей, матерью и воспитательницей моих детей, - и вдруг выдумывают, что я не способен любить эту личность! И вдруг произносят тут слова: охлаждение, разочарование, супружеская ревность или супружеская неверность. Черт знает, что за чепуха!"⁶