Женская доля
Шрифт:
От его доброты стало Фросе еще горше, в груди будто склянку со жгучим ядом опрокинули. Вот только ни обнять, ни приласкать сына она так и не смогла, страшная усталость придавила ее к полу, словно неподъемная каменная плита.
Утром же, несмотря на уговоры и крики матери, Гриша намертво вцепился в материнский подол и отказывался снова остаться один. Ефросинья прикрикнула на него, однако для удара не поднялась рука. До сих пор на нежных щечках горели пунцовые полосы от ее вчерашних побоев.
И она сдалась, взяла в свою раздувшуюся, багровую ладонь детские, крохотные
– В углу тебя посажу, чтобы молчал и не шелудился. Прознает хозяйка, так сразу прогонит с работы. С голоду сдохнем на улице, как собаки, ты виноват будешь!
Гришка серьезно, по-взрослому кивнул согласно в ответ.
В прачечной Фрося пихнула сынишку сразу в угол с грязными простынями и принялась снова за свой адский труд. Шоркала в кипятке чужую одежду, потом полоскала в ледяной воде, крахмалила. Тело сразу же налилось ломотой, руки лопнули новыми кровоточащими язвами, потому что кожа слазила лохмотьями от бесконечного трения и воды.
Со стоном потянула прачка ушат с кипятком, чтобы залить новую порцию белья, но никак не могла управиться с тяжелой емкостью. В пару не приметила она, как метнулась к ней маленькая фигурка.
Онемевшие пальцы не удержали край, и ушат выскользнул у Фроси из рук. Она отскочила в сторону, уберегаясь от кипятка. А мутная белесая волна вара взметнулась вверх и с головой накрыла мальчика, который по привычке спешил помогать матери.
В горячих клубах перепуганная прачка не смогла сразу найти сына. Когда расступился влажный туман, Гришка, красный и сморщенный, уже не дышал и не шевелился на мокром полу.
Фрося схватила тельце на руки и кинулась на улицу искать ближайший лазарет. Все вокруг закрутилось, словно в огромном колесе, ей что-то говорил доктор в очках, укоризненно шептала черная монахиня.
Она ничего не понимала в их заумных словах, только твердила как заведенная:
– Сыночек, сыночек!
Очнулась прачка от грубого толчка хмурого мужика, к которому подвела ее сестра милосердия. Он буркнул несчастной:
– Чего заладила?! Богу душу отдал твой сыночек. Деньги давай, чтобы схоронить его по-людски, а не в могиле общей без имени.
У Фроси что-то забрезжило в голове, она покорно кивнула и кинулась обратно в прачечную, чтобы просить у хозяйки в долг денег. Однако дородная и высокая содержательница мойки не дала Фросе даже слова сказать. При ее появлении зашлась в крике:
– Ах ты, дармоедка! Побросала работу и сбежала! Еще и ребятенка своего притащила! Никакого тебе жалованья! Хоть раз такое вытворишь, уволю!
От ее визгливого голоса слова у Фроси в голове смешались, она только смогла выдавить:
– Денег мне надоть, сына схоронить.
В ответ полетела новая порция упреков и оскорблений. Распаляясь под взглядами остальных работниц, хозяйка возмущалась все громче:
– Ишь, удумала, барышей захотела! В ноги поклонись, чтобы простила я тебя и на работу взяла, а не попрошайничай! Не заслужила ты ничего!
От обидных слов и равнодушия к ее горю изнутри Фроську словно кипятком полоснуло, злым, едким и жгучим. Она, не помня себя, ухватила мокрое полотенце и шваркнула
– Я – человек! Человек!
Хозяйка в немом удивлении распахнула рот, затопала ногами и ткнула пальцем на дверь, выгоняя взбунтовавшуюся прачку прочь. Неожиданно из пара вынырнула одна крепко сбитая фигура, за ней другая. Красные, распаренные пальцы сжались в кулаки, заблестели гневом глаза на багровых лицах остальных работниц.
– Прачка – тоже человек! У нее горе, а вы ее, как собаку, на улицу гоните! – выкрикнул кто-то из них в защиту Фроськи.
Многоголосый хор начал расти и множиться:
– Отказываемся работать! Спину гнем, убиваемся, а вы только о нас ноги вытираете!
– Жалованье требуем больше за тяжкий труд!
В стороны полетели простыни, тазы и щетки. Разгоряченные, мокрые женщины вывалились на улицу, выкрикивая на ходу:
– Мы не рабы, мы люди!
Накопленная обида и злость от тяжкого труда выплеснулись и раскатились, словно горячая волна по улицам города. Из всех городских стирален выходили на тротуары измученные, замордованные непосильным трудом работницы. Они колотили в тазы, кричали во все горло, устроив настоящую забастовку.
Фрося стояла вместе со всеми в толпе протестующих. Но молчала…
Горе по погибшему малышу так сдавило ее горло, что дышать было тяжело, не то что говорить. Плыла она среди чужих воплей и гнева немой, обессилевшей рыбой.
В многочасовом стоянии прошли два дня.
Беломойки все также приходили на работу затемно, но на свои рабочие места не шли, а выстраивались на тротуарах и принимались снова и снова скандировать:
– Прачка – тоже человек!
Однако на третий день их крики стали тише. Жалованье за забастовку не платят, а с голодным брюхом сил становилось все меньше. На лицах у голодных, уставших женщин уже читалось сомнение, не зря ли затеяли, может, сдаться и вернуться обратно к ожогам, мозолям и боли от работы в пару и сырости?
Вдруг к толпе подлетела пролетка, откуда извозчик начал вытаскивать и раздавать моечницам свежие булки и пироги:
– Держите! Ешьте! От нас это, от простого люда, собрали вам помощь! За хорошее дело горой надо стоять, бабоньки, а мы уж вам подмогнем!
Двое заводских рабочих, которые прибыли вместе с провиантом, принялись раздавать прачкам деньги:
– Держите, это вам, чтобы держаться до победного! Мы провели благотворительный сбор! Вы должны выстоять и добиться улучшений в работе!
Чьи-то мозолистые руки сунули Фросе пачку ассигнаций:
– Вот возьми на похороны! Закажи все как положено для ребеночка.
От этих теплых прикосновений, человеческой заботы в горле у несчастной женщины что-то лопнуло. Рассыпался на сто частей холодный камень, мешавший говорить, и слова полились наконец наружу. По бледному лицу хлынули слезы, она поклонилась своим благодетелям и прошептала:
– Спасибо, спасибо!
Вечером после хлопот на кладбище Фрося не пошла домой, хотя ноги от усталости ее уже не слушались. Она вернулась снова на пятачок к своим товаркам по несчастью и продолжила упрямо требовать облегчения в своем адском труде.