Жеребята
Шрифт:
– Ты уже послал Миоци письмо?
– Да, еще вчера - но из-за праздника он не может отлучиться из храма, передать ему письмо будет очень трудно. Ийа должна пробыть этот праздник Уурта в имении, раньше ничего нельзя сделать.
– Я очень боюсь за нее, - проговорила Аэй
– Аэй, она в этом имении уже давно, и ничего плохого ей не сделали.
– Пока не сделали, да.
– Она - дева Шу-эна. Даже ууртовцы уважают синее покрывало.
Аэй вздохнула и промолчала.
На рынке в Тэ-ане, что у храма "Ладья".
–
– Как положено белогорцу, - сурово ответила Тэлиай любопытной торговке, придирчиво выбирая сладкие коренья, разложенные на прилавке.
– Он и дрова может колоть, и воду носить, я слышала? И коня сам всегда седлает? Рабские дела любит делать? Странные эти белогорцы...
– Они не то, что жрецы Уурта, которых рабы даже в нужник на носилках относят, - заметил раб Нээ, державший корзины с покупками для ключницы жреца Шу-эна.
– Да, жрецы Уурта - настоящие господа! Потому и ведут себя достойно...
– ...с полным брюхом Уурту молятся!
– захохотал кто-то из любопытных покупателей, а может быть, и продавцов. Овощные ряды в предпраздничные дни были полны и теми, и другими. Мясные ряды пустовали - скот закалывали в день праздника солнцестояния.
– Положено есть простую пищу, чтобы не отягощать свою душу, все это знают!- заметил кто-то.
– Правда, Тэлиай?
Тэлиай, вздохнув, расплачивалась с хозяйкой сладких кореньев. Она не желала продолжать обсуждение этой важной темы.
– Жрец должен вести себя внушительно, а не жить, как батраки!
– продолжался спор.
– Ли-шо-Миоци возжигает светлый огонь на главном алтаре, поэтому и живет как настоящий жрец, а не как боров!- продолжал раб с корзинами.
– Я вот доложу, что ты назвал боровом ли-шо-Уэлиша!
– Это ты назвал, я даже этого имени не произносил!
– Ты сказал "боров", а все знают, что ли-шо-Уэлиш...
В собирающейся толпе раздался смех. Все знали тучного помощника Нилшоцэа.
– Смейтесь, смейтесь - ваши деды были карисутэ, вот вы и не любите огонь Уурта! Небось лодки на чердаках храните, все ждете большой воды! Глупцы! А Миоци ваш - из рода карисутэ, говорят, что один дядя его был жрец карисутэ, его собаками затравили, а второй - мятежник, на большой дороге погиб, никто не знает, где! Вот мкэ ли-шо-Нилшоцэа доберется до вас всех! Сыны Запада научат его, как со всеми вами справиться!
– кричал, сжимая кулаки и брыжжа от злости слюной младший жрец Темноогненного.
...
– Вы слышали все это, ло-Иэ?
– горестно спросила Тэлиай у старого эзэта - они встретились с Иэ у святилища Шу-эна, которое было удивительно непохожим на другие храмы Всесветлого. С горы оно напоминало лодку, и многие суеверные аэольцы не ходили сюда, боясь ступить в лодку Шу-эна до срока.
– Все это не доведет хозяина до добра. Вы бы поговорили с ним, чтобы он вел себя иначе... хоть чуть-чуть. Он вас слушает.
– Не бойся, Тэлиай, -
– Это только уличные и базарные сплетни. Аирэи все делает, как должно. Белогорец не должен быть праздным. Да и лучшие аэольцы не гнушались работой. Помнишь древнего морехода, который даже ложе сам к своей свадьбе смастерил из огромного дуба?
– Да, было бы хорошо, если бы мкэ ли-шо-Миоци женился!- сказала Тэлиай.
Иэ махнул рукой и рассмеялся.
Когда Тэлиай в сопровождении рабов уже скрылась в рыночной толпе, а Иэ направился было в кузнечные ряды, кто-то осторожно потянул его за край плаща.
Иэ обернулся и увидел заплаканного Огаэ.
– Что случилось, сынок?
– поспешно наклонился он к мальчику. Тот сначала не мог вымолвить ни слова, задыхаясь от слез и бега. Наконец, он проговорил:
– Мкэ Иэ! Отец...там...
Он показал в сторону храма-лодки.
Иэ крепко взял его за руку и быстро зашагал в сторону маленького белого здания у подножия холма. Люди, заметив его потертый плащ эзэта - странника-белогорца, служителя Всесветлого - почтительно уступали ему дорогу.
Уже издалека Иэ заметил темную сгорбленную фигуру, кажущуюся нелепой у белоснежной стены храма. Огаэ-старший сидел на земле, прижимая правую ладонь к груди, и его обветренное лицо было тоже серым, как эта высушенная солнцем земля.
– Мкэ Огаэ, что с тобой?
– Иэ опустился на колени рядом.
– Ло-Иэ! Как хорошо, что ты пришел... Я, видно, отжил свой срок. Жжет... как огнем...
Огаэ-младший заревел и уткнулся лицом в колени отца. Тот на несколько мгновений закрыл глаза, прежде чем погладить растрепанные волосы сына.
– Не плачь, сынок, мне уже легче...
Иэ сделал знак какому-то любопытному храмовому рабу, и, когда тот подбежал, быстро приказал ему:
– Спеши изо всех сил в дом ли-шо-Миоци, скажи Тэлиай, что Иэ просил прислать сюда рабов и носилки. Когда их пришлют, получишь серебряную монету.
Служка стремительно умчался, взметая сандалиями пыль.
– Я не успел рассказать сыну, -говорил Огаэ-старший тяжелым, прерывающимся шепотом.- Я хочу, чтобы он знал, - он с трудом шевельнул головой, указывая на приникшего к его коленям мальчика.- Хотел прийти сюда помолиться - завтра я должен произнести отречение... Он ведь простит меня, Иэ? Он знает, что если я не произнесу этих слов, которые стоят в указе Нэшиа, нас с сыном казнят... Я не хочу, чтобы Огаэ умер! Ты расскажешь ему все, Иэ? Потом... когда он подрастет... Я прихожу сюда каждый год, прошу Его простить меня, а потом - иду говорить эти страшные слова...Огаэ уже не сэсимэ, я - последний сэсимэ в нашем роду. Огаэ будет свободен от отречений, ты все ему расскажешь, и он будет знать, но ему не надо будет отрекаться, он проживет жизнь, чистую от такого предательства. Ему не надо будет плакать и просить прощения, а потом произносить эти... гнусные слова. Я должен их сказать завтра... но я не доживу - Он милостив. Он знает, я не хочу их говорить...