Жертвуя малым
Шрифт:
Он встал, отряхнул штаны и, больше на завесу не глядя, зашагал назад в стаю.
Волчица встретила его первой, далеко за пределами поселения. Ничего не сказала по поводу встрепанного вида и опущенных плеч. Взяла за руку и повела обратно в стаю. Шаман, увидев их, тоже ничего не сказал.
Прошло два месяца. Несытые и их человеческие слуги подвезли к туманной границе катапульты и развлекались тем, что забрасывали на волчью сторону куски вонючих, гниющих туш животных. Волки из семьи Молчуна, на чьи угодья пришелся этот омерзительный воздушный налет, начали роптать, и он, посоветовавшись с шаманом, привел свою стаю на берег Реки, под защиту Мудрой матери. Вскоре точно так же поступил и Грозный Лай. Любовь Акмэ к Солю хорошо очищала туман, но несытые обжали волчьи земли кольцом и расширять границы завесы у волчьей жрицы и ее бога больше не получалось.
«Надо действовать, Волчица», — часто
Она, по-прежнему решительно, но теперь уже без улыбки, возражала: «Подождем зимы. Зимой я буду плясать в огне и попрошу у Нее совета».
И Соль — делать нечего — ждал зимы.
Волки роптали. Благодаря Мудрой Матери и ее неистовой любви к светлому богу у волчих в этом году родилось много здоровых волчат. Но дичи, способной прокормить молодняк, становилось все меньше. Несытые отравляли реки со своей стороны, жгли за пределами завесы леса. Дикие старшие братья бежали от огня на волчью территорию, многие из них были больны и заражали болезнями соплеменников Акмэ. Если волков защищал от огня и болезней туман и сила шаманов, то старших зверей, тех, кто не любит попусту болтать, защищать было некому. Они вторгались в угодья трех стай, боролись с хозяевами за место под солнцем, сеяли сумятицу. И — поначалу поодиночке, редко, за глаза, потом, с приходом холодов, все чаще и уже в лицо, — как и предсказывал Грозный Лай, волки стали обвинять Светлого в новых бедах своего племени. Волчица сердилась, слыша упреки, старшие шаманы помалкивали, лишь Косточка, после обряда посвящения получивший новое имя — Молодой Вождь, пробовал оправдывать Светлого бога от обвинений соплеменников. Волчица была благодарна ему за это, и юный волк краснел, чуя ее благосклонность. А Соль считал, что осуждают его вполне справедливо. Неудача с переходом сквозь туман точила его ум, страх перед встречей с Молохом, необходимость встретиться с ним один на один, без Волчицы, ослабляли дух. Как уйти так, чтобы не потерять ресурса? — думал он. Как объяснить Акмэ, что уйти необходимо, одному, без нее и, скорее всего, без надежды вернуться. Ведь если он пойдет уничтожать Молоха, своего бывшего хозяина, если он пойдет к нему один, без поддержки Мудрой матери, — так, как и должен пойти, то это означает лишь одно — едва ли он сумеет возвратиться назад. Едва ли его интеллектуального ресурса хватит на то, чтобы не сойти с ума после того, как он уничтожит своего бывшего хозяина. Хватит ли его на то, чтобы сразиться с Молохом? Соль полагал, что да. Если Волчица будет в безопасности. Если он точно будет знать, что она и ее стая останутся в безопасности.
Ударили ранние морозы, выпал снег и несытые снизили свою активность. Но, стоило одной беде отступить, как пришла другая — слег старый шаман. Грудной кашель давно донимал его, но с появлением в стае Соля, казалось бы, отступил. И вернулся этой последней для волков зимой, напав коварно. Было время новолуния, Волчица осталась помогать деду, а Соль, Грозный Лай и Молодой втроем отправились пожинать туманную скверну.
«Не пойму тебя, Светлый, — ворчал по дороге грозный вожак, тяжело шагая по глубоким сугробам в прямоходящем обличии. — Чего ты ждешь? Летом Молчуна подранили, теперь вот старик захворал, двуногая дичь несытых к завесе подступила. Оно понятно, конечно, под одной шкурой с Мудрой Матерью лежать — кому угодно не наскучит, но ведь и щенков у вас нет, а почти год миновал с тех пор, как ты сам о том разговор завел. Дело твое, ты — бог, но знай: Мать тебе не скажет, старик не скажет, потому как близко они к тебе слишком, а я скажу, мне ты не дорог: играть с жизнями состайников я тебе не позволю. Надо будет — в схватке сойдусь. Хоть ты бог, хоть избранный Матерью, хоть самый великий несытый».
Соль вздыхал. Грозный Лай называл словами все то, что у него самого лежало на сердце. Сын Молчуна, смущенный, почтительно шагал позади, почти не утопая в снегу, в отличие от грузного собрата.
«Твоя правда, вожак, — отвечал Грозному Лаю Соль. — Но многое мешает. Не так-то легко самого великого несытого убить, хоть волку, хоть богу, хоть кому. Акмэ в это дело вмешивать нельзя. Уж если идти, то одному или с кем из шаманов. Старик болен, Молодой неопытен, Молчун от раны ослабел. Пойдешь ли ты, вожак, если позову?»
Крякнув, Грозный Лай по пояс провалился в снег. Соль на пару с Молодым вытащили его, потянув за руки. Отряхиваясь, топорща шерсть, могучий вожак проговорил сквозь зубы:
«Одному, стало быть, не под силу тебе? — Соль вздрогнул. — Что ж, я пойду, Светлый, коли позовешь, куда мне деваться? Любой из нас пойдет, вздумай ты клич бросить. Но верить в тебя, как Мудрая верит, я уж, пощади, не сумею. И ежели тебе вера моя потребна, ежели в тебе самом уверенности в собственных силах недостаточно, то
«Я пойду!» — порывисто шагнул к нему Молодой, но Соль, вскинув руку, остановил его.
«Ты ведь любишь Акмэ, Косточка?» — назвал он юного волка его детским именем.
Хромоногий сын Молчуна, вспыхнув, опустил глаза и кивнул.
«Как и все», — шепнул он тихонько.
«Как и все», — повторил Соль. И зашагал впереди всех, торя им тропинку в рассыпных, белоснежных и хрустящих первых сугробах.
Грозный Лай кряхтя, а Молодой вздыхая, последовали за ним.
Подступил самый длинный зимний месяц, и старый шаман благодаря стараниям внучки пошел на поправку. Акмэ плясала в дыму через ночь, через ночь укрывалась с Солем одной на двоих шкурой, прижималась крепко, заставляла забыть обо всем. От одной полной луны до другой, и потом еще раз, проводила она бессонные ночи и спала на рассвете, а, проснувшись, спешила к деду. Ухаживала за ним полдня, уходила к женщинам с щенками, а с вечера плясала в свете пламени до упаду. Соль хотел потолковать с ней, но она была слишком занята, слишком напряжена, а по ночам — ночь через ночь — не желала ни о чем разговаривать. Она высохла, стала поджарой и смуглой, несмотря на разгар зимы, кости выступили, готовые вот-вот проколоть тонкую кожу. Но глаза ее сияли, губы алели, а руки и шерстка были мягки и нежны. «Ты плясала, — шептал Соль в ее белоснежные, пахнущие дымом костра волосы, и обнимал ее, теплую, костлявую, легкую, — ты слышала Ее голос?»
«Я плясала, — соглашалась она, и смеялась, когда он гладил ее по бархатной шерстке: щекотно, — но лишь Голоса Отцов говорили со мной, ведь к ним я за деда взывала».
«Когда же?..» — спрашивал Соль, но она не давала ему говорить, закрывала губы своими губами, лишая воли и желания задавать новые вопросы. Давая волю к совершенно иному, даря возможность исполнить абсолютно другие желания.
Но все кончается, а счастье — особенно горько. Самый длинный зимний месяц миновал, подступила пора гона, и однажды Волчица, сияя лицом, пришла к ним в шалаш и сказала: «Сегодня я буду плясать для Нее! А когда отворяться ручьи, ты подаришь мне щенков, правда, любимый?»
«Пляши», — отвечал ей Соль на это, надеясь, что Ее голос, Той, которую волки никогда не называли по имени, расскажет, наконец, Акмэ о том, что щенков ей от Светлого лжебога не видать.
Вся стая вместе со своими вожаками собралась ночью вокруг огромного костра смотреть, как юная Мудрая Матерь будет плясать свою первую пляску для Той, которая родила мир.
Сосновые бревна горели ярко и трескуче, взметая в морозный ясный воздух снопы искр. Волки и волчихи шептались, рассаживаясь на корточках на краю круга пламени: запахи близкой весны зажигали им кровь, предчувствие скорого гона пьянило. Старик-шаман, Грозный Лай, Молчун с хромым сыном разместились каждый во главе своего племени, Молодой сел по правую руку от отца. Там, где расположился Соль, никого больше не было, оттуда, с его стороны, должна была войти в свет костра Акмэ, и он ждал ее появления, скрестив на груди руки. Изредка ловил на себе то один, то другой настороженный желтый взгляд. Ни в одном не встречал симпатии, лишь напряженный, опасливый интерес. И все же он любил их, всех этих косматых, суровых, возбужденных предстоящим гоном волков, их ловких и сильных подруг, их стариков и оживленных, любопытных волчат. Все три стаи, с полусотни голов собрались сейчас вокруг костра, подле него, их невольного поддельного бога, и белый, мягкий светлячковый свет их звериных душ озарял его, грел теплым сиянием. Вся его семья, для которой он был чужаком, вся его родня, чьих предков уводил он на гибель, все они, молчаливые волки, собрались сейчас рядом, и он дышал в такт вместе с ними.
А потом появилась она, Акмэ, Белая Волчица, Мудрая Матерь, последняя этого имени. Он еще не знал тогда, что она — последняя, и она не знала, но вскоре ей предстояло узнать, а затем, совсем немного времени спустя, погибнуть от руки ее бога, Светлого, того, кого сама же она и пробудила.
Нагая, вошла она в круг пламени, по пути лишь слегка коснувшись Соля горячим плечом. Белоснежные, цвета дыма и облаков, волосы ее были распущены по плечам, худенькое тело блестело от пота. Она вступила в свет костра, вскинула руки, вытянулась, глядя в свежее зимнее небо ранней ночи, и стая затаила дыхание, а Соль прикипел взглядом к тонкой, истощенной фигурке. Шаманы запели, отбивая такт ладонями по ляжкам, вскоре стая присоединилась к ним, а Акмэ все стояла, вытянувшись, с прищуром глядя вверх. И вдруг, взвизгнув неистово, закружилась.