Жертвуя малым
Шрифт:
Это был дикий, стремительный, волчий танец, вовсе не похожий на те, какие прежде доводилось Солю видеть. Сам он тоже частенько плясал с Волчицей и ее дедом, с Грозным Лаем, Молчуном и Молодым, но то были танцы очищения, танцы смертной плоти, освобождающейся в жаре пламени от чужой огромной печали. Они подпрыгивали в тех танцах, силясь оторваться от земли и взлететь, но то были тщетные попытки уподобиться птицам, и все они об этом знали. То были танцы подражания, танцы силы и воли, и простого умения. Сейчас Волчица плясала так, словно сама была птицей. Словно белая горячая душа ее расправила, наконец, крылья, и понесла ее обладательницу
Шаманы вскрикивали, отбивая такт ладонями, волки тянули односложную мелодию, как будто целое племя пело на луну, и Соля захватил этот могучий энергичный ритм, он подался вперед, следя за своей жрицей, ощущая столь полное единение с ней, какого не знал даже укрываясь одной на двоих шкурой ночь через ночь. А она взвизгивала все громче, все неистовее, кружилась, взлетая, и вдруг без разбега, одним мощным пружинистым прыжком вскочила на вершину костра. Соль охнул, придя в ужас, готовый броситься за ней в треск искр и пламени, но стая пела, вожди покрикивали торжествующе, а белая, вертящаяся волчком фигурка Акмэ балансировала на вершине пирамиды из горящих сосновых бревен, словно невесомый дух, рожденный в недрах пламени. Она кружилась, взметая легкими ступнями сердитые искры, и они взлетали над ней как бабочки, не жаля, не обжигая, будто ткали вокруг нее ярко-огненный плащ. И она сияла из-под этого плаща, белая, жемчужно-молочная, как луна-волчье солнце в пору самого своего налива.
Соль расслабился, разжал стиснутые кулаки, а Волчица, брызнув светом во все стороны точно звезда, прянувшая с августовского небосклона, с визгом упоения соскочила с вершины костра на землю, крутанулась вокруг оси, и вдруг, оступившись, упала.
Стая замолчала, как отрезало, вожди вскочили со своих мест. Но первым у неподвижного тела Волчицы, от которого шел пар и жар, горячий, как от раскаленного котла, оказался Соль, а за ним, опоздав на пять ударов сердца — хромоногий Косточка, носящий новое, взрослое отныне имя.
— Акмэ! — Соль подвел руку под ее затылок, приподнял. Глаза у нее были закрыты, грудь ходила ходуном, шерстка мокра и горяча на ощупь.
— Матерь, — шепнул Молодой, упав на колени рядом и не решаясь дотронуться. — Ах, жива!
Соль поднял ее, отстранив юного волка, выпрямился с легкой ношей на руках. Стая смотрела недобро, в желтых сузившихся волчьих глазах плясали багровые отсветы.
— В шатер, ко мне, — скомандовал старый шаман, и втроем они поспешили прочь из круга огня, прочь из кольца холодных, беспощадных охотничьих глаз.
Соль торопливо нес Волчицу, она дышала жаром, как печка. Шаман поддержал полог над входом в шалаш, посторонился, пропуская Светлого. Шагнул следом, по пятам за ним, прихрамывая и робея, Молодой. Старик указал на ложе и Соль, встав на колени, бережно опустил на укрытые шкурами душистые еловые ветви Волчицу. Дед попробовал прикоснуться рукой к ее лбу, обжегшись, отдернул руку.
— Воды, — мотнул он головой Молодому.
Тот подхватил глиняный кувшин и торопливо, немного кособоко, поспешил к реке за студеной водой.
— Что с ней? — спросил Соль. — Она очнется?
— Надеюсь, — хмуро сказал ему старик. — На моей памяти такого не случалось.
— Но ведь она… просто оступилась?
— Ты сам видел, Светлый, Предвечная вошла в нее и вместе они попрали живое пламя. Но потом… Предвечная спустила ее с небесной тропы на землю и умчалась стремглав, как лань, почуявшая волка.
Вернулся, прихрамывая, Молодой, вдвоем с шаманом они намочили тонко выделанный отрезок шкуры, бережно положили его на бледный лоб Волчицы. Соль сидел рядом, сжимая ее горячую руку, вглядываясь в неподвижное, облитое потом, как воском, с заострившимися чертами лицо. Она была так прекрасна, когда танцевала, так божественно хороша! Она и сейчас была прекрасна, но уже иной, мертвенной статуи красотой. Но дышала уже спокойнее. Но — дышала.
Старик принес новые шкуры, Соль закутал Волчицу в них.
— Пойду, — со вздохом сказал старый шаман, поглядев с минуту на застывших у ложа внучки Соля и Косточку. — Пойдем, Молодой. Расскажем волкам, что Матерь жива.
Юный волк с состраданием поглядел на Акмэ, видно было, как ему хочется коснуться ее руки, но он не решается. Соль протянул ему ладонь, в которой, переплетя пальцы, сжимал безвольную ладошку Волчицы, раскрыл. Хромой волк взглянул с благодарностью, робко коснулся белых тонких пальцев. Поспешно поклонился и юркнул под полог вслед за шаманом.
Обняв ее узкую, горячую ладошку обеими руками, Соль сгорбился над завернутой в шкуры Волчицей. «Приди в себя, — звал он. — Пожалуйста, приди».
Ее рука шевельнулась, как птичка, в его ладонях, и, вскинув взгляд, он увидел, как она, хмуря брови, пробуждается.
— Акмэ!
— Соль, — отвечала она ему слабым голосом, глядя, как он наклоняется над ней. — О, Соль!..
Она подняла руку, слабо дотронулась до его лица. Он придержал ее ладонь, прижал к щеке, ощущая, как грозный жар уходит из ее тела. Она возвращалась к нему из забытья, возвращалась из транса, окончившегося столь внезапно и пугающе, и была она как будто другой. Прежней решительной, яростной радости уже не читал он в ее ярком небесном взгляде.
— Что случилось? — спросил он ее, а она выпростала из-под шкур другую руку и обвила его за шею, слабо, но настойчиво. — Она говорила с тобой? Что Она сказала тебе? — он наклонился к самому ее опечаленному лицу и задал свой вопрос ей в губы, дыша ее дыханием. Она прижала его к себе, заставив упереться лбом в лоб, взглянула — пронзительно и грустно.
— О, Соль, — прошептала она, и крупные слезы, как внезапный летний ливень, полились из ее голубых глаз без остановки. — Она сказала мне, что у нас никогда, никогда не родится волчат.
Закрыв глаза, прижимая его — лоб ко лбу — к себе, она беззвучно плакала, словно несправедливо обиженный ребенок. А он смотрел на нее, по-прежнему держа ее маленькую слабую ладонь на своей щеке, и думал о том, что сердце его, пусть ненастоящее, пускай искусственное, сердце не человека, но робота — что оно разорвется, если он и дальше будет смотреть на то, как его Акмэ плачет. И он рад был отдать свое сердце, отдать свою жизнь, все, что только у него есть, лишь бы знать, что тогда — в обмен на это — она перестанет плакать. Он готов был вернуться в пещеру в скале, опуститься на самое глубокое дно океана, прыгнуть с кручи в ледник, если бы только мог знать, что тогда — в обмен на это — она будет живой и веселой. Он согласен был променять свое короткое и огромное, как вселенная, время в стае, все то счастье свое, которое она ему подарила, лишь бы твердо, наверняка знать — Волчица проживет счастливую жизнь. И впору было выть от бессилия, понимая, что все это — невозможно.