Жестокое царство
Шрифт:
– Тебе станет лучше, если ты немного отдохнешь, – говорит она, хотя и понимает, что настаивать бесполезно.
И все же ей не хочется отказываться хотя бы от малейшей надежды на то, что он заснет. Что она обнимет его и станет гладить ему лицо, пока он не уснет, и они смогут остаться здесь надолго. И в кои-то веки она жалеет, что у него нет соски, поскольку, стоило засунуть соску ему в рот, и у него закрывались глаза – условный рефлекс. Однажды он сказал ей: «Соска – друг, которого держат во рту», но по своей воле отказался от нее в день, когда ему исполнилось четыре. Теперь она лежит
– Я хочу есть, – повторяет он. – Умираю от голода.
– Просто полежи немножко, – говорит она.
– Не хочу лежать. Хочу съесть ужин.
– Поужинаем немного позже.
– Но я умираю от голода.
– Полежи пять минут, – просит она. – Всего пять минут, а потом посмотрим.
– Ладно, – говорит он, но лицо у него сморщивается, губы выпячиваются, брови ползут вниз и дыхание становится прерывистым. – Лад-но. Лад-но.
– Линкольн…
Плач у него всегда начинается со слов. Он пытается говорить сквозь всхлипывания, и слова у него растягиваются, превращаясь в вой, а потом слова испаряются и приходят слезы. Когда они стекают по его щекам, он переходит в какое-то монотонное ритмическое состояние, как шум океана, только более резкий.
– Тише, – говорит она. – Тебе надо успокоиться.
– Хо-ро-шо, – произносит он по слогам, и это скорее стон, чем речь.
Она всматривается в темноту. Он говорит слишком громко, слишком громко. Она прижимает его к себе, гладит по голове и успокаивает, но ничего не помогает.
Она не знает, как выиграть время. Ему нельзя шуметь. Это самое главное. Скоро слезы перейдут в топот ног и пронзительные вопли, от которых захочется заткнуть уши. Эти звуки не совсем человеческие, а скорее механические. Словно внутри его стерлись шестеренки или оторвался глушитель.
– Ладно, – говорит она. – Хочешь получить ужин?
Рыдания почти сразу же прекращаются. Дыхание пока прерывистое, и он шмыгает носом, но рыдания стихли.
Он вытирает нос рукавом рубашки.
– Тут есть ресторан?
– А как насчет угощения? – спрашивает она. – Что скажешь о сыре и крекерах на ужин? Или арахисе? А на десерт шоколадный батончик?
Хотя она и не может рассмотреть его лица, но знает, что он чем-то недоволен.
– Это не настоящая сытная еда, – возражает он.
– Да, – соглашается она. – Мы можем получить кое-что из автомата. Что ты захочешь.
– Еду на ужин из автомата?
Теперь он приободрился.
– Да, – говорит она.
Будь она одна, все было бы по-другому. Если бы, когда началась стрельба, она гуляла по зоопарку одна. Она бы, конечно, убежала. И спряталась бы. Но что потом? Она достаточно сильная и достаточно быстрая, и она умная, и будь она одна, то к этому моменту решила бы ни от кого не ждать помощи. В ограде зоопарка можно наверняка найти место, где она сумет перелезть, даже если при этом немного поранится о колючую проволоку. Она представляет себе, как крадучись выходит из вольера, выглядывая из-за углов, а потом убегает на открытое пространство среди деревьев и бесконечных извилистых тропинок. Она будет бесшумной и быстрой, и они не заметят ее.
Она
Она представляет себя тенью.
А если преступники обнаружат ее, она побежит. Она гораздо выносливей их в беге, поскольку пробегает по шесть миль четыре раза в неделю. В беге ей нравится одна вещь: при низкой влажности воздуха, когда мышцы расслаблены, человек через какое-то время делается невесомым, избавляется от тяготения. Боль в бедрах и легких высвобождает гелий, и человек не чувствует своего тела.
Иногда она перестает чувствовать ступни. Иногда все тело превращается в воздух. Когда она бежит.
– Мама? – спрашивает он.
– Ты готов? – шепчет она. – Тебе надо быть очень внимательным и делать в точности то, что я скажу. И вести себя очень тихо.
– Или они нас убьют, – добавляет он.
Она задумывается.
– Или они могут нас убить, – соглашается она.
Ей кажется, она видит, как он кивает.
Джоан встает, взяв его за руку. Потом поднимает его, и он обхватывает ее ногами, а она старается твердо стоять на земле. Вокруг кромешная тьма, и Джоан на ощупь делает первый шаг. Одной рукой она придерживает его за попку, а другой опирается на каменистую стену, чтобы сохранить равновесие.
Он прижимается рукой к ее подбородку, и она чувствует, как он ерошит ей волосы. Первый шаг она делает настолько медленно, что ощущает движение каждого мускула ступни. Пятка давит вниз, растягиваются сухожилия лодыжки, изгибается свод стопы, а затем пальцы касаются земли, и еле слышно хрустит сухая трава.
Ей кажется, она делает два шага в минуту, скользя рукой по каменной гряде, дюйм за дюймом отмеряя перемещение вдоль ее задней стороны к наклонному краю. Она наступает на ветку, хрустнувшую слишком громко, но, может быть, не громче упавшей с дерева ветки? И вот она уже стоит перед каменной грядой, лицом к деревянному помосту, глядя прямо на прожекторы, освещающие два дверных проема: один, ведущий к центральным дорожкам, а другой – к закоулкам вольера орангутангов.
Двери освещены, как на игровом шоу. Она моргает от яркого света.
Свет прожекторов доходит до края ограды и чуть дальше. Она видит паутину, свисающую с деревянных досок до земли. Это наводит ее на мысль о сетке, которую натягивают пожарные для спасения прыгающих из горящего здания людей.
Вокруг прожекторов в экстазе кружатся мотыльки. С деревьев, которые ей не видны, за исключением самых высоких веток, освещенных луной, двигаясь зигзагообразно, опадают листья. В стеклянные двери с легким стуком бьются какие-то крылатые насекомые меньше мотыльков. Вокруг нее сплошная чернота, но в этом освещенном сферическом пространстве все неистовствует.