Жирандоль
Шрифт:
Теперь чужая смерть не пугала, больше приходилось задумываться о своей собственной. Если его убьют, то мать найдет спрятанные сокровища. Она решит, что ее сын вор? Что убил кого-то за эти побрякушки? Наверное, следовало ей рассказать какую-нибудь сказочку, чтобы не переживала попусту, а продала, поменяла на продукты и пережила лихое время… А вдруг она пойдет с ними к Пискунову, начнет расспрашивать?.. Нет, так не годится. Тогда и Тоня, и Липатьев, и сам Иван Никитич подумают про него несправедливое и обидное. Лучше бы закопать их где-то, чтобы никто не нашел в случае незапланированной кончины. А так…
Платон увидел, как из его дула неспешно поднялось дымное облачко, услышал громкий хлопок выстрела. Бежавший навстречу белогвардеец упал, продолжая открывать и закрывать рот. Его рука с ружьем дернулась и замерла. Убил. Он снова убил.
– В атаку! – Сзади напирали товарищи,
И он бежал вместе со всеми и стрелял. Сапог провалился в земляной отвал, за ним спланировали глаза, и в поле зрения попала чья-то рука с пистолетом, поднимавшаяся из высокой стерни. Выстрел с колена в ту сторону. Вскрик. Рука упала. Наверное, еще одного убил. Или ранил. Или просто напугал, заставил спрятаться. Некогда выяснять. Командир требовательно звал в атаку.
– Побежали! Я добил того, чтобы в спину не пульнул. – Сбоку подскочил вихрастый однополчанин Егор. – Не оставляй подранков, они стреляют не хуже здоровых.
Назавтра пошел дождь, все отсиживались в лесу: и красные, и белые. Сенцов снова думал о матери, о Тоне, как они будут вспоминать его, жалеть. О Белозеровой почему-то не думалось. Она назовет его героем, отдавшим жизнь борьбе за правое дело революции, и все. Если и станет грустить, то никому не покажет. А Тоня наверняка изойдет слезами, может быть, даже признается себе самой, что любила его одного. От таких мыслей очень захотелось выжить.
Кое-как прошкандыбал жаркий август в непрекращавшихся боях. Вместо урожая на полях зрели трупы, разлагались, их наспех хоронили, чтобы завтра наплодить новых. Пятнадцатого сентября генерал Деникин прорвал оборону на участке Ржев – Обоянь, через три дня деникинцы вошли в Курск. Недоброжелательные языки доносили, что в город вернулись старые порядки, вновь открылись лавки, прежние мануфактурщики вынырнули, как из-под воды, и начали хозяйничать на своих предприятиях, возрождать порушенное национализацией. Платон боялся думать об Ольге. Если старая власть устоится, он больше никогда не увидит зазнобушку. Осознав это, обидно заворочался член, заныл. Категорически не хотелось представлять жизнь без ее крепких, притягивавших к себе и требовательно ласкавших рук, без мягких умелых губ. Зато мысли о Тоне приходили праздничные: Липатьев уберется восвояси, а она останется. Хоть и замужняя, но по факту одинокая.
– Эй, красноармеец Сенцов, о чем замечтался? Винтовку почистил уже? – окликнул новый командир, кажется Белоконь, с ним не успели толком познакомиться.
В случае победы Деникина не только Ольге, но и ему самому места в Курске уже не достанется: беляки не станут чествовать красноармейцев. Тяжелые бои шли по всей стране, помощи ждать не приходилось. На Восточном фронте бились с Колчаком, на Дону – с Красновым, здесь, на Южном, каждый день оплакивали товарищей и бросались в пекло, раздуваемое деникинцами. Третьего октября руководители РККА назначили харьковское направление главным, началось контрнаступление. Платон уже потерял счет собственноручно убитым. Теперь самому казалось стыдным, что печалился о погубленной душе какого-то замарашки Луки Сомова, о пучеглазом грабителе, которого отправил на дно Тускари. Его документы он предварительно сжег, и теперь даже имя вспоминал с трудом, что-то нерусское вроде Мусы или Масаи. К концу октября освободили Орел, Буденный вышиб противника из Воронежа. Дышать стало полегче, Ольга снилась почти каждую ночь, а Тоня отступила на задний план, спряталась за плечом Липатьева, который невзначай попался на глаза в одном из длинных утомительных переходов.
В конце ноября Курск перешел к красным – «к нашим», как теперь говорил Платон. Он непредсказуемо привык к этому уютному местоимению. Наши – оно всяко потеплее. Вокруг навалом леденящего горя и смерти, так что язык сам тянулся к теплым словам. Перед Рождеством его отпустили на побывку домой. Веселые сани катили по свежему снежку, разбрызгивая предвкушения праздника. Как там матушка? Сытно ли ей? Не потревожили ли постояльцами? Или сестрица переехала насовсем? Вместе-то легче пересидеть лихолетье. Но по прибытию в Курск он подался не к матери, а в бывшее Дворянское собрание, взбежал по нечищеному скользкому крыльцу и метнулся к Ольгиному кабинету. Здесь ли? Жива ли вообще?
Она оказалась на месте. Посмотрела на него, как будто вчера лишь расстались, и опустила голову к бумагам. Потом снова посмотрела, глаза зажглись неуверенной радостью:
– Жив, – она выдохнула сокровенное и прижала руки к груди, – жив, мой родненький… А я так боялась… Глупо… по-бабски.
Ее губы искривились, руки обхватили голову, стащили алую косынку, на лоб упали
– Ну, я попозже зайду… наверное. – Он попятился к двери.
– Стой, ты куда? – Ольга вскочила, готовая броситься ему на шею, но вертикально поднятая ладонь ее остановила.
– Не сейчас, у тебя тут такая акробатика. – Ладонь из вертикальной позиции перетекла в горизонтальную и обличительно указала на опустошенную половинку стола.
– Ты о чем? – Ольга зачем-то повязала косынку на растрепанную голову, тем самым пряча глаза. Она посмотрела на дверь, лишь услышав ее обиженный хлопок.
Сенцов ушел к матери в слободу и в городе не показывался, лишь написал Ивану Никитичу поздравления со светлым праздником, поведал, что жив-здоров и продолжал воевать. И все. В конце кратко передал приветы Екатерине Васильевне и Антонине Ивановне с Васенькой. А про Липатьева забыл. Ну и бог с ним. Прежде чем вернуться на фронт, надо попросить мать подыскать ему к возвращению достойную невесту. Дорофея Саввишна удивленно вскинет глаза и промолчит, но так все сложится не в пример лучше.
Еще одно важное дело следовало совершить в коротком фронтовом отпуске: перепрятать сокровища. Сначала он хотел закопать их в огороде, но сообразил, что это ненадежная могила, такая годна лишь для гнилых кабачков, капустной рассады и глупых людей. Платон надумал устроить схрон в уголке сарая. Эта мысль тоже полетела на помойку вслед за первой, огородной. Сарайка сегодня есть, а завтра – тю-тю, обуглится в печке за отсутствием дров или развалится без пригляду. Что тогда? Как он будет возвращать… Додумав до этого места, Сенцов спохватился: кому отдавать? Вроде хозяева не объявлялись. Но почему-то ему казалось важным думать, что он не присвоил награбленное, что непременно вернет все собственникам в целости и сохранности, а за проданный жемчуг возместит деньгами. Он убил, отнял, разбил жизнь, которую уже никак не склеить, так хоть чьи-то важные сокровища сумеет сберечь.
Перебрав еще несколько неподходящих мест, он решил устроить тайник на самом видном месте, где никто искать не станет – в часовне на Ямском вокзале. Место это показалось символичным, здесь уже случались чудеса, даст бог, еще разок повезет. 17 октября 1888 года самодержец Всероссийский Александр Третий со своим августейшим семейством следовал железной дорогой из Ялты. Возле станции Борки поезд потерпел крушение (эх, русское головотяпство!), но государь император не растерялся, по словам очевидцев, он собственноручно сдвинул крышу вагона, и ошарашенные жертвы благополучно вылезли на свет божий. Возможно, все было и не так, но уж больно хотелось верить в силу и храбрость царя. Ямское общество не запрятало этот беспримерный случай на чердак памяти, собрало средства и воздвигло часовню-памятник, посвященную счастливому избавлению царской семьи от железнодорожного лиха. Часовню строили в 1889–1890 годах, Платошка мальчишкой бегал к обнесенному худыми жердинами пятачку, просился в помощники. Мать отправляла за ним соседского Пашку с ругательствами и подзатыльниками, но тот терял гневные высказывания по дороге, а приятелю передавал только пирожки с требухой, чтобы не оголодал. Часовня выросла стройная, причудливая, в лучших традициях нарышкинского стиля: узорчатая кладка красного кирпича, высокий теремок шестискатного купола по центру и еще четыре по углам – те пониже, поустойчивее. В основании ни одной глухой стены: все арочки, колонны да затейливые прорези, отчего строение казалось воздушной пироженкой с башенками из взбитого яичного белка. В те золотые времена курская пацанва оборудовала за краеугольным камнем одной арки – правой задней – тайничок. Камень попался бракованный, искрошился, и образовалась ямка, которую рабочие своевременно не приметили. Мальцы заложили ее ветошью, а сверху поставили кирпичики, как положено, как будто так и было. Потом, спустя десять и двадцать лет, выросший Платон наведывался к часовне, проверял, на месте ли их придумка. Сначала следовало долго притворяться фонарщиком, или плотником, или кем-нибудь еще, чтобы отвлечь внимание, потом быстренько пробраться к внутренней стенке, расшатать крепким ножом неверные швы, отодвинуть передний кирпич, вытащить наружу и засунуть руку в пустоту. Все отлично. Тайник на месте, только прятать там нечего. И вот теперь, почти в сорок, он вспомнил пацанячьи шалости и решил рискнуть: если столько лет никому не понадобилось это место, видимо, и дальше так будет.