Житие маррана

Агинис Маркос

Наши с Исабель отношения становились все более теплыми. Я любил эту девушку всем сердцем, да и она начала выказывать привязанность ко мне. Теперь, переступая порог их дома, я слышал не только учащенный стук собственного сердца, но и ее радостный смех, видел, как загораются глаза-звездочки и вспархивают ладошки.

Кроме того, мне удалось осуществить давнюю мечту, восстановить связь с сестрами. Когда-то давно я написал им в Кордову, и вот наконец они отозвались. Потрясения, пережитые в юности, посеяли в их душах такой страх, что одни уже письма мои пугали их и заставляли бежать к духовнику. А духовник думал несколько лет, прежде чем дать разрешение на переписку.

Я узнал, что Фелипа, строптивая и решительная, как наш отец, вступила в женскую конгрегацию Общества Иисуса. Исабель же, которая унаследовала многие мамины черты, оставила монастырь и вышла замуж за капитана Фабиана дель Эспино, немолодого, но состоятельного энкомендеро и члена городского совета. У них родилась дочка по имени Ана. Однако вскоре Исабель овдовела и теперь корила себя за то, что не сумела должным образом позаботиться о хрупком здоровье супруга. Сестры чувствовали себя одинокими и незащищенными. И вот что я заметил: обе подписывали свои послания старохристианской фамилией Мальдонадо. Вторую часть, да Сильва, они отрезали, а вместе с ней постарались отрезать и память об отце, о предках-иудеях и о легендарном полемисте га-Сефере. Было очевидно, что проклятие, павшее когда-то на нашу семью, тяготеет над ними до сих пор. В последнем письме я звал сестер в Сантьяго, так как никогда не забывал о клятве, данной самому себе в тот прощальный вечер, во дворике женской обители. Спрашивал я и о судьбе наших чернокожих слуг, Луиса и Каталины, умолял узнать имя их нынешнего владельца и сумму, за которую обоих можно выкупить.

Вволю надышавшись сладостным воздухом субботы, я отправился домой, лелея надежду, что скоро, совсем скоро смогу создать собственную семью. Впереди еще целый вечер, можно будет немного почитать. У подножья холма Санта-Люсия, этого прибежища порока, я остановился и, притаившись за деревом, внимательно осмотрелся. Кругом не было ни души, если не считать двух негров, которые толкали перед собой тележку. Надо поскорее подойти к ним — глядишь, издали сойду за хозяина. Однако замысел не удался: прямо мне наперерез двинулся высокий человек в монашеской рясе — бледный, с черными подглазьями. Ну да, разумеется: брат Урета.

— Добрый день, святой отец, — поздоровался я самым что ни на есть беспечным тоном.

Монах ответил на приветствие не сразу. Ладно, беспокоиться не о чем: укромные кущи на склонах холма скорее наводят на мысль о плотских утехах, чем о религиозных обычаях. Теперь он вообразит, что я тайком кувыркался с какой-нибудь красоткой. Ну и пусть. Любовные похождения простят, а вот иудейство с рук не сойдет. Увы, мои предположения не оправдались.

101

Мощную фигуру Хуана Баутисты Уреты я снова увидел уже на следующий день у входа в собор, но сперва объяснил это простым совпадением. Каково же было мое удивление, когда монах, лавируя между прихожанами, которые остановились поболтать после богослужения, направился прямиком ко мне. По спине пробежал неприятный холодок.

— Мне надо побеседовать с вами, — сухо сказал брат Урета.

Я расправил плечи, весь подобрался, готовясь отразить возможные нападки, и холодно произнес:

— Когда вам будет угодно.

— Может быть, прямо сейчас?

— С удовольствием.

— Тогда прогуляемся. Но, возможно, сперва вам нужно откланяться? — он кивнул в сторону семейства Исабель.

— Да, пойду попрощаюсь с доном Кристобалем, — ответил я, понимая, что чрезмерная торопливость с моей стороны может вызвать подозрения. — Извольте подождать.

Я засвидетельствовал

почтение донье Себастьяне, ее супругу и очаровательной Исабель, извинился и сказал, что брат Урета срочно хочет поговорить со мной. Донья Себастьяна пригласила меня зайти к ним вечером, чтобы отведать сладости, приготовленные из фруктов, доставленных с юга. Исабель же заметила мою нервозность. Улыбка сбежала с ее лица, но от расспросов девушка воздержалась. Именно в этот неприятный момент я понял, что между нами возникла незримая связь, и с благодарностью подумал: «Вот она, женщина моей жизни».

Хуан Баутиста Урета был прекрасно осведомлен и о судебном процессе над моим папой, и о том, как безупречно я зарекомендовал себя в доминиканских монастырях Кордовы и Лимы. Иначе говоря, слышал обо мне и хорошее, и плохое.

— Инквизиция допустила вашего отца к примирению с церковью, — заявил монах без всяких предисловий. — Можно сказать, легко отделался: пожизненное ношение санбенито с половиной косого креста. Не так уж и страшно^[71].

Я не понимал, куда клонит мерседарий, однако начало беседы не сулило ничего хорошего. Под ложечкой у меня засосало.

— Ваш родитель навсегда очистился от греха иудейства, — продолжал брат Урета, не сводя с моего лица глаз, словно обведенных сажей.

Я заметил, что мы как-то незаметно сворачиваем к холму Санта-Люсия, туда, где встретились накануне.

— Отзывы осведомленных лиц позволяют надеяться, что вы, как и ваш покойный отец в последние годы жизни, не отступали от истинной веры.

— Спасибо. Но почему же только надеяться?

Монах кашлянул.

— А в тот раз, у постели матушки Маркоса Брисуэлы… Помните?

— Что именно? — я недоуменно склонил голову набок.

— Когда вы выпустили из нее кровь (он так и сказал: «Выпустили кровь»), неужели вам не пришло в голову сначала позаботиться не о теле, а о душе несчастной?

— Вы меня в чем-то обвиняете?

— Да. В том, что сделанное вами кровопускание привело несчастную в бессознательное состояние и лишило возможности исповедаться.

Услышав столь серьезное обвинение, я хотел было начать оправдываться, но вовремя сдержался: надо отвечать вдумчиво, не запутаться самому и не подвести Маркоса с женой, ведь это они послали сперва за врачом, а потом уже за священником. Пришлось слукавить:

— Я и подумать не мог, что мое вмешательство приведет к подобным последствиям.

— Нет предела мудрости святой католической церкви! — воскликнул мой собеседник. — Ecclesia abhorret a sanguine. Священнослужителям неоднократно запрещалось заниматься врачебной практикой, дабы ни один из нас не совершил ужасной ошибки, подобной вашей.

— Да, — смиренно кивнул я, — врачам не позавидуешь. Любая оплошность заставляет нас терзаться чувством вины. Но прошу вас, не судите медиков слишком строго, ведь им приходится работать с таким сложным устройством, как человеческое тело.

— Вот именно, тело! Вы, врачи, лишь о нем и печетесь. Даже копаетесь в трупах, чтобы выведать тайны плоти. Грязная профессия, не зря ее обожают мавры и иудеи. До души вам нет никакого дела, вы и думать забыли, что болезни посылаются людям в наказание за грехи. Недуги, видите ли, происходят от нарушения в работе органов! Как будто человек — это механизм, и только.

— Я не склонен к подобным упрощениям.

— Но тем не менее именно вы виновны в том, что мать Брисуэлы умерла без исповеди. — Монах обличительно ткнул в меня пальцем. — Признаете ли вы свою ужасающую ошибку?