Житие маррана

Агинис Маркос

— Деньги?

Диего замотал головой.

— Земли? Серебро? Лошади? Мулы? Рабы? Золото?

Нотариус усердно скрипел пером. Пленник, весь обмотанный веревками, качался, как кипарис на ветру.

Брат Бартоломе сжал наперсный крест и поднес его к самому носу арестованного так, что тот вынужден был поднять на него взгляд.

— Ты иудействовал?

Диего вновь замотал головой. Однако такой ответ не удовлетворил комиссара.

— Иудействовал? Отвечай!

— Нет… нет, — голос юноши дрожал. — Я добрый католик, вы сами знаете. Добрый католик.

Брат Бартоломе опустил крест.

— Так или иначе, — проговорил он, подавляя зевоту, — разбираться будет инквизиция. Тебя отправят

в Чили, а оттуда в Лиму.

В мертвой тишине послышался только сдавленный стон Альдонсы. Допрос закончился. Нотариус спешно дописал протокол, стражники уволокли связанного Диего. Фамильяры почетным караулом выстроились вокруг комиссара, подняли свои фонари и удалились.

Остаток ночи мать с детьми провели в терзаниях. Наутро старший сын Нуньеса да Сильвы отправится туда, где находился его отец (или останки отца), а брат Бартоломе снова явится в их дом с ордером, чтобы заново описать имущество семьи закоренелых грешников. И заберет последние жалкие лохмотья.

Франсиско смог заснуть только на рассвете. Мысли путались, лишь один вопрос неотступно крутился у него в голове: «Когда придет мой черед?» Недавно ему исполнилось десять лет.

? ? ?

Снова все повторяется: шаги, грохот засова, скрип ключа в замке, полоса света на полу. Входят стражники.

— Встать!

Узник ослаб, все тело нестерпимо ломит.

Кандалы снимают. На ржавых браслетах остаются клочки его кожи и гнойные струпья. Запястья и щиколотки вдруг кажутся до странности легкими. Но вокруг пояса тут же затягивается веревка. Длинная, толстая, крепкая.

— На выход!

— Куда меня ведут?

— Вперед, я сказал!

Пошатываясь, он идет к двери. Стражники крепко вцепились в руки пленника: не дают упасть и направляют. Они выходят в коридор. Наконец хоть что-то начало происходить.

25

Они исправно посещали церковь. Альдонса шла медленно, виновато потупившись; дочери поддерживали ее под руки. Франсиско же нетерпеливо сновал вокруг: то шел впереди, как проводник, то трусил сзади, точно собачонка. Соседи сторонились их: от семьи так и веяло скорбью и несчастьем. «Такими же одинокими, наверное, чувствовали себя три Марии, когда распяли Христа, — думал мальчик. — Над Иисусом глумились, как над папой и братом. И любящие его тоже терпели издевательства. Люди, которые сейчас от нас отворачиваются, ничуть не лучше злодеев, убивших Его».

Франсиско нравились проповеди главного духовника доминиканской обители, брата Сантьяго де ла Круса: он не старался запугать паству. Не грозил муками ада и не описывал их в мельчайших подробностях, как большинство священников, а рассуждал все больше о любви. Мальчика покорили рассказы падре о добросердечии Христа. Завернув широкие рукава облачения и опершись на деревянные перила, духовник дарил прихожанам минуты радости, а не страха. «Хоть сегодня и не Страстной четверг, когда мы говорим о Тайной Вечере, я все же обращусь к этому великому событию, ибо воспоминание о нем должно присутствовать в любой проповеди. Помните, что, когда Спаситель преклонил колени и омыл ноги своих учеников — даже ноги Иуды Искариота, — Он произнес: „Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга“».

Приводя простые примеры, падре объяснял, что любовь — это не просто слово. «Истинный христианин

тот, кто возлюбил ближних. В конце своей земной жизни Иисус открыл нам, зачем явился в этот мир; ибо, только любя друг друга, мы любим Его. Так что уподобление Христу начинается с проявления любви к матери и детям, к нашему брату и к отцу, к прочим родным, к соседям, к беднякам, к праведникам и к грешникам. Перстом своим Христос указует на каждого человека, веля нам возлюбить его». Тут святой отец наставительно поднял палец и произнес: «Поступающий иначе отрицает саму суть великой жертвы Иисуса».

Над алтарем висело распятие. Из-под тернового венца на голове Спасителя сочилась кровь, кровью окрасились гвозди, вбитые в ступни и ладони. Алая струйка текла из раны в боку, проткнутом копьем. Кровавые рубцы покрывали исхлестанное тело. Христос принял муки, чтобы люди были счастливы. «Он страдал и за нас, за папу и за брата, — думал Франсиско. — И теперь мы страдаем, уподобляясь Ему».

26

Франсиско должен был ежедневно являться в монастырь Святого Доминика: слушать мессу, покаянно трудиться и изучать катехизис. Вечером он возвращался домой. По дороге рвал фрукты, свисавшие через ограды. Потом садился рядом с матерью и сестрами, которые молча вышивали. Чтобы хоть как-то разрядить траурную атмосферу, мальчик делился увиденным и услышанным за день. Восхищался искусством мастеров Агустина и Тобиаса из Куско, вырезавших дивные рельефы для нового алтаря, или рассказывал о том, чему его учили на уроках, — например о благе, которое несет то или иное таинство.

Потом седлал старого норовистого мула, единственную скотину, которую им оставили, и отправлялся на прогулку. Доезжал до реки, а оттуда поворачивал к голубевшим вдали горам. К вечеру цвета становились мягче, теплее. Птицы с щебетом проносились прямо над его головой, точно хотели что-то сказать. Все вокруг дышало покоем. Копыта мула цокали приглушенно. Оглядываясь назад, Франсиско окидывал взглядом россыпь домов на песчаном речном берегу

Однажды мул вдруг захромал. Мальчик спешился и увидел, что правая нога кровит. Он хотел было осмотреть рану, но мул испуганно прянул в сторону. Тогда Франсиско ласково потрепал его по холке, взял под уздцы и собирался уже повернуть к дому: путь предстоял неблизкий. Но тут на дороге показались два незнакомца в монашеском облачении, судя по цвету ряс, францисканцы. Один, рослый и худощавый, шагал впереди. Другой, горбатый и заросший бородой по самые глаза, тащил под уздцы мула. Путники явно торопились — наверное, хотели попасть в город до темноты. Поравнявшись с Франсиско, монахи спросили, далеко ли до Кордовы.

— Да вон же она, за тем поворотом.

Высокий шел быстро и при ходьбе загребал длинными ручищами, как веслами, а взгляд имел совершенно безумный. Судя по пыльному облачению, путь он держал издалека.

— А откуда вы идете? — поинтересовался Франсиско.

— Из Ла-Риохи.

Мальчик прибавил шагу, чтобы не отставать от монахов, и сказал, что сам он в Ла-Риохе не бывал, а вот отец его — тот да, и не раз. При этих словах высокий улыбнулся краешками губ и спросил: «И как же зовут твоего отца?» Франсиско ответил, что папу зовут Диего Нуньес да Сильва и что он врач.

— Диего Нуньес да Сильва?

Францисканец подошел к Франсиско и обнял его длинной, как щупальце, рукой.

— Знавал я твоего отца! Мы с ним о многом беседовали, в том числе и о медицине. В этих краях очень нужны врачи, понимаешь? Я вот так и не смог доучиться: меня послали в Монтилью, в тамошний монастырь, а потом в обитель Лорето. Твой отец с огромным интересом слушал мои рассказы об эпидемии бубонной чумы в Испании. Тебе известно, что такое бубонная чума?

Франсиско покачал головой.