Житие маррана
Шрифт:
Франсиско не терпелось вмешаться. Он столько раз наблюдал, как отворяли кровь матери, но боялся, что духовный наставник рассердится еще больше и выместит досаду на нем. На сгибе грязной ручищи комиссара зияла рваная рана. А на блюде краснела жалкая лужица. Больной глубоко вздохнул и издал душераздирающий хрип.
— Можно я попробую?
Сантьяго де ла Крус в изумлении воззрился на ученика. Потом перевел взгляд на багровое лицо брата Бартоломе и передал мальчику ланцет. Франсиско попросил принести воды и короткий шнур. Обмыл монаху щиколотку и туго перетянул ее, копируя действия врача, делавшего кровопускание измученной Альдонсе. Когда вены под кожей вздулись,
— Томас Паредес!
По двору трусил монастырский лекарь. Франсиско осторожно посторонился, продолжая поддерживать кровоточащую конечность. Паредес подошел поближе.
— Ты сделал кровопускание?
Он осмотрел разрез с одной стороны, осмотрел с другой. Потом заглянул в таз, наклонил его, оценивая цвет и густоту крови в середине и по краям.
— Хм… Кто тебя научил? Отец?
— Нет, я просто видел, как это делается.
— Неплохо, — улыбнулся врач. — Честное слово, неплохо.
Веки брата Бартоломе затрепетали, точно крылышки мотылька. Лицо постепенно приобретало обычный цвет.
— Все, достаточно, — распорядился врач.
Из обрывка бинта он скатал тампон и прижал его к щиколотке комиссара.
— Держите так и не отпускайте. Я сейчас вернусь и как следует все перевяжу. Вы только посмотрите! Он приходит в себя. А ну-ка, святой отец, открывайте глаза! Да открывайте же!
Потом монастырский эскулап обратился к брату Сантьяго:
— Велите приготовить овощной отвар с жабой. Жабья кожа имеет много целебных свойств. Пусть выпьет десять ложек сейчас и десять на ночь.
Через час Франсиско уже сидел как приклеенный на своей скамье и штудировал катехизис, который на зубок должен знать каждый, кто с верой и смирением готовится принять таинство миропомазания.
34
Накануне церемонии духовный наставник зашел в келью Франсиско и в знак отеческой заботы вручил ученику свою собственную плеть. На узловатой веревке навозного цвета темнели пятна: запекшаяся кровь, свидетельство усердных бичеваний. Этой ночью юноша должен был подвергнуть себя истязанию, чтобы наутро чистым вступить в храм. Вся Кордова бурлила в ожидании великого события.
Из окрестных селений в город стягивались бесчисленные караваны. И под городскими стенами, и на центральной площади расположились индейцы, метисы, мулаты, самбо[26] и негры, мужчины и женщины вперемешку. Их привели старейшины, священники, миссионеры. Всюду царила праздничная атмосфера. Над толпами реяли штандарты монашеских орденов — совсем как во время религиозного шествия. Проповедники скликали своих подопечных, чтобы заново их пересчитать, повторить наставления, да и вообще держать в поле зрения. Несмотря на эту невероятную пестроту, пришлый люд чем-то напоминал апостолов накануне Пятидесятницы — таких же робких, наивных и убогих.
Франсиско тоже томился ожиданием. Завтра, завтра вместе со священным миром и словами епископа на него снизойдет благодать, и все сомнения, тяготящие сердце, рассеются без следа. Юноша закрылся у себя в келье и затеплил свечу. Отодвинул в угол стол и стул, скатал циновку. Чтобы выбить из себя скверну, требуется побольше места. Потом разделся до пояса и, разворачивая
Он жаждал уничижения, жаждал кары. «Грешник! Ничтожество!» Третий удар получился слабее предыдущих. Франсиско обошел келью, потупившись и опустив плеть. Слабак, порочный слабак. «Порочный, порочный», — повторял он про себя. Нет, этого мало. «Трус!» Опять не то. «Негодяй, отродье еретика! Да, отродье еретика, грязный марран! Грязный, вонючий марран!» «Продажный иудей!» Новый удар, теперь со всей силы. «Продажный иудей! Отступник! Христоубийца!» Плеть засвистела еще раз, потом еще и еще. Юноша впал в исступление, сердце пылало гневом, с губ рвались проклятия. На спине и плечах вспухли багровые рубцы.
Вдруг скрипнула дверь. Сантьяго де ла Крус вошел в келью, посередине которой стоял его ученик — весь в поту, лицо перекошено, волосы всклокочены, в правой руке плетка. А Франсиско подумал: кто это там, на пороге? Спаситель или Сатана? В угаре самоистязания ему мог явиться и тот, и другой. Первый — чтобы поддержать, а второй — чтобы помешать. В любом случае останавливаться нельзя: чем искреннее жертва Господу, тем упорнее сопротивление супостату.
«Вонючий иудей!» От страшного удара юноша согнулся пополам. «Марран! Отступник!» Еще удар.
Сантьяго де ла Крус стоял, стиснув кулаки. И вдруг его точно прорвало. Монах разинул рот, выпучил глаза, скинул рясу, распахнул руки, бросился к мокрому от пота полуголому, исхлестанному ученику и сжал его в объятиях.
— Довольно, — бормотал он, — довольно.
Франсиско не сопротивлялся. В груди у него клокотало, затуманенный взгляд был устремлен к потолку, в ушах звенело.
— Ангел мой возлюбленный… — шептал духовный наставник, гладя плечи и шею юноши, прижимаясь к его обнаженной груди, целуя в губы.
Франсиско весь сжался. Уж не Иисус ли, любя, дарит ему ласки и покрывает поцелуями? И тут его как громом поразило. Пылая гневом, вцепился он в волосы учителя и, собрав последние силы, отшвырнул прочь. Монах отлетел к стене и вытянул руки, пытаясь защититься. С губ его срывались хриплые, невнятные мольбы. Франсиско занес плетку и уже собирался раскровянить брату Сантьяго лицо, но почему-то помедлил. И этого было достаточно, чтобы осознать всю трагическую нелепость происходящего. Нет, не враг рода человеческого притаился там, в углу. Там стоял, задыхаясь, его духовный наставник — охваченный смятением и раздавленный стыдом. Он скреб ногтями штукатурку и пребывал в ужасе оттого, что поддался самому мерзкому из искушений. Вдруг монах выхватил у юноши плеть и принялся яростно охаживать себя по плечам, по голове, по бокам. Это было уже не самобичевание, а самоуничтожение. Несчастный плакал, корчился от боли, но все хлестал и хлестал, как будто хотел превратить свою плоть в кровавое месиво, стереть в прах. Франсиско взяла оторопь: по сравнению с этим шквалом безжалостных ударов его собственные казались просто ласковым дуновением.