Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Вдали маячил силуэт военного эсминца, и еще одного, и еще, мы оказались рядом с зоной учений, срочно пришлось улепетывать, дабы не повторить судьбу героев знаменитого старого фильма „Чрезвычайное происшествие", где молоденький Козаков так замечательно тонко дурил туповатых буржуев, скрещивая указательный и средний пальцы, говоря одно, имея ввиду другое, по смыслу обратное — заразительной оказалась игра...
Еще одна рифма: недавно — о чем я тоже узнал из газет — настоящих пленников, прототипов любимого народом фильма, отпустили восвояси, через тридцать лет, трех стариков, о которых огромное наше государство благополучно забыло ради мира во всем мире и счастья народов, обычных трех стариков, словно б других уже людей, даже не в появившемся акценте дело, даже не в том, как они теперь обнаружат Россию, через столько-то лет, даже не в том, что родные их, кто в земле, кто в ужасе, кто в слезах, дело в другом... Может быть, в том как раз дело, что не довелось им увидеть в неволе столь трогательной и мужественной истории на экране, где матерый ихний разведчик, резидент, само коварство с наклеенной бородой и нарочито шаркающей походкой, плотоядно прихлопывал мерзких мух, кося на доверчивых россиян узким глазом... Конечно, резидент побежден и морально и физически открытым русским лицом, кажется, Кузнецова, который вместе с Бернесом про Родину
Сподобился побывать я в капитанской каюте, сговорившись, позвонив предварительно, нанес исключительно деловой визит для уточнения каких-то деталей — да тот же Нептун — с личным капитана участием. Со мной увязалась землячка, глянуть, как капитаны живут. Было глянуть на что, а капитан страшно вдруг нам обрадовался, красивую рубаху надел, красивую бутылку на стол поставил, корейскую капусту из холодильника достал, цапнул я капусту отважно, чуть не скончавшись от перца. Говорить же оказалось не о чем, ну пригубили, ну закусили, про Нептуна, сделаем, как положено, закрыл капитан тему — все. Ну, где бывали, что видали, да уж, щурился капитан, побывал, да уж, улыбался он, повидал, тот еще говорун, у меня своя чехарда, спасибо за угощение, пойдем, не будем мешать, да посидите, посидите со стариком, хитренько так, совсем не старик, круглый, тугой, налитой, сидим, тык да мык, еще по рюмочке, не откажусь, а Людочка что ж не пьет, да нет, я пью, совсем не пьет Людочка, может, шампанского, может, мадеры, нет-нет, спасибо, тык да мык, про круиз, замечательный круиз, столько впечатлений, про молодежь, снисходительно, экие шалуны, тык да мык, сошлись на том, что виски с водкой не сравнить, и джин не сравнить, и бренди, если, конечно, настоящая водка, не магазинный сучок, экспортный если вариант, тогда, конечно, тогда не сравнить, могут ведь, если захотят, такая, что ли, еще одну достает, невиданную, четырехгранную, сейчас и сравним, что вы, что вы, не надо открывать, смущаемся мы, слабо протестуем, одновременно ж и восторгаясь льстиво, класс, с чувством говорю я, даже не закусывая, мол, и не надо закусывать, ну все, вроде уже окончательно, надо идти, все-таки пересластил с восхищением, поэтому решительность, гордость, трезвость, за хлеб, за соль, как говорится, злоупотребляем вашим радушием, пойдем, пора, дела, да какие дела, роняет он мудро, надо, значит, надо, иди, а мы вот с Людочкой еще посидим, поговорим про Сингапур, правда, Людочка, что вы, что вы, спасибо большое, я тоже пойду, меня ждут, да успеешь, чего торопиться-то, посидим, поговорим, ты иди, иди, раз надо, а Людочку мы не отпустим...
Ну что ты, как маленький, честное слово — получил я от директрисы втык — такие сложные отношения с пароходством, таких невероятных усилий стоило пробить круиз, планы огромные, молодежный туризм в регионе в обязательном порядке должен быть ориентирован на морские путешествия, „Спутник" добился, что это стало принципиальной позицией обкома, нашли поддержку на уровне ЦК, в обкоме партии, каких усилий стоило поломать пароходство, ты бы знал, сколько кругом рогаток... Наша задача уже на начальном этапе сделать это сотрудничество обоюдовыгодным, а ты что удумал, как назло, не хватало еще, чтоб свои совали палки в колеса! Коль уж хватило ума ввалиться к капитану с девицей, будь добр, иди до конца, прояви принципиальность, владей обстановкой, неужели так сложно, накачать девицу, всучить капитану, вот и еще один союзник... Ведь он так и понял, это ж море, как ты не можешь понять, мо-ре, свои законы, подарок от руководства круиза, и цинизма здесь нет, убудет с нее, скажите на милость, спасибо еще скажет, чем с кем попало, а у капитана валюта или подарок какой... Мы ж не дети, честное слово, поводил за нос и на попятный, кому теперь расхлебывать, речь ведь о принципиально новом направлении в развитии молодежного туризма...
Все по тому же закону рифмы, в каюте с невостребованной Людочкой жила красавица-певунья из Омска или из Томска, не вспомнить, очаровала круиз своим голосом, „листья желтые над городом кружатся, с тихим шорохом нам под ноги ложатся, и от осени не спрятаться, не скрыться, листья желтые, скажите, что вам снится, что вам сни-и-ится!..“ Душевная песня, даже лучше, чем в телевизоре, пела, громче по крайней мере, пела и пела в микрофон, не ломаясь, что вам сни-и-ится!.. Допелась до ночного в капитанской каюте концерта, помощник по пассажирам, эта бестия с поцарапанной рожей, потом все притискивал в уголок певунью, притискивал, внушал, та отворачивала в густой пудре лицо, я уже в курсе, взглядывал, пробегая, не увидим больше шикарного вечернего туалета певуньи, в сраженье изорвано, убыток материальный, директриса раньше меня уже знала, имела линию, этот факт получит в пароходстве должную оценку, форменное безобразие, скандал, всяческие границы, подолгу шепталась в люксовой своей каюте с гордой певуньей.
По принудительной трансляции гоняли по утрам три подряд бодрых песенки, мертвых разбудят, только-только стихал шабаш на плавучем борделе, как ехидный Высоцкий, недавно умерший, сообщал доверительно, если вы в своей квартире, лягте на пол, три-четыре, бодрость духа, грация и пластика... Потом модное — синий-синий иней лег на провода, в небе темно-синем синяя звезда, о-о-о, только в небе, в небе темно-синем!.. На закуску, для верности, еще одна барабанно-забойная штука — ван вэй э тикет, ван вэй э тикет!..
Сколько лет прошло, а эти три песенки так и застыли в памяти одной, изуверски слившейся пыткой. Еще запало, как магаданцы, накачав Жизнелюба, стырили у него всю коллективную водку, закупленную в порту для экономии денег, облагороженную мандариновыми корочками, строго рассчитанную на весь круиз... Как гирю я левой выиграл, тридцать раз пожал полуторапудовку, чем до сих пор и горжусь...
На заключительном банкете, о котором я уже поминал, после первого скромного тоста капитана, за дружбу, за здоровье, за благополучное окончание круиза — Владивосток надвигался, двое суток хода — слово взял первый помощник. Я так и не понял, чем он на корабле занимался, выходило по всему, что ничем, выходило так, что просто олицетворял власть, вроде ходячего с серпом и молотом флага. Уже раскрасневшись от выпитого, даже как бы гарцуя на месте с приподнятой рюмкой, подчеркнуто интеллигентно, многословно, с бесконечными оговорками, произнес тост о том, что все прошло замечательно, он счастлив лишний раз убедиться, их поколение передает эстафету в надежные руки, все так, все безусловно так, но как человек с определенным жизненным опытом, как коммунист с тридцатилетним стажем, не может он умолчать и о том, что не хватило ему, лично ему, в проводимых мероприятиях, а не хватило ему, лично ему, огонька, задора, комсомольской боевитости, если хотите, именно того высокого не увидел он горения, порыва, отличавшего комсомол его юности, тут еще есть над чем поработать, есть безусловно,
Директриса ударилась в слезы, не успев пригубить, ревела, будто сказано было в ее личный адрес бог знает что. Капитан утешал, усмехался отечески. А я опрокинул, а я не закусил, а я тоже понял себя кровно задетым, чья бы корова мычала, наливался я, и вскочил, не спросясь, не дав расслабления после рюмки, вскочил в грозовой еще паузе, тарабанил в ответ нечто дерзкое, мы не позволим, со скрытым волнением, при всем уважении не позволим, давил я на скрытое волнение, чернить славный отряд сибирской молодежи, которая беззаветно вкалывает в сухопутных своих городах, платит дурные деньги за отличный, однако без захода в иностранные порты, круиз, за сомнительное, доложу вам, удовольствие, обгореть среди зимы, проболеть от качки полсрока, получая в награду непродуманное, скажу откровенно, демагогическое, больше того, политически неверное — терять было нечего, сам-то прокатился на шару — обвинение! Решительно протестую, как рядовой комсомолец, как сибиряк, БАМ, выбрасывал свободную от рюмки руку, Самотлор, кликушествовал, словно завзятый конферансье, угольная житница страны, водка, выплескиваясь, мочила пальцы, романтики-первопроходцы, труженики полей, голос неподдельно дрожал, думать было некогда, рыбаки и нефтяники, щеки горели, а что сказал лично Леонид Ильич, водка стекала по спине потом, именно о нашей трудовой молодежи сказал (тут я блефанул, конечно, не сильно, впрочем, рискуя, не может ведь быть такого, чтоб Леонид Ильич чего-нибудь не сказанул о молодежи?> Взяв высочайшую ноту, как бы и сам напугался, как длить, куда уводить, деваться некуда, пора бросать в бой героику гражданской, энтузиазм первых пятилеток, суровое испытание в годы войны, подвиги мирных буден, а припечатывать тем же генсеком... Пока я это соображал, вроде выдерживая уместную после Леонида Ильича паузу, пока сглатывал комок от волнения, первый помощник вдруг встал, вдруг потянулся к моей рюмке, как бы молчаливо поддерживая, разделяя, и кто-то, в силу, видно, служебного рефлекса, глядя на замполита, тоже неуверенно приподнялся, и тогда уже вынужденно встали все, а я поперхнулся несказанным, а я окончательно скис, напугавшись торжественного вставания солидных, не мне чета, людей в мундирах, и заткнулся хоть в нужном месте, помянув генсека, интонационно все-таки речь повисла, что можно было списать на молодо-зелено, а можно на перехвативший горло патриотизм, который все-таки сглотнул я с усилием, завершив свой бред самым надежным — из лозунга — способом, нам строить коммунизм, нам жить при коммунизме, нам, а не вам, давил я на гордое „нам“, мол, неча тут, неча права качать — вся речь сразу же приобрела хулиганский оттенок, оставить без ответа который было бы непростительной глупостью, алаверды, плотоядно улыбнулся первый помощник, ах, как бы он меня высек, как бы разнес в пух и прах, тем же Леонидом бы долбанул Ильичом, но капитан спас, капитан постучал ножом по бутылке, хватит, этак добродушно, но с внутренним рыком, хватит, говорит помощнику, самолично закругляя дискуссию, за дружбу, и еще сильней закругляя, за здоровье, подумав, добавил, Леонида Ильича, не зря чтоб стоя пить, вот жук.
Я глядел соколом, не все, правда, гладко, но в целом-то, в целом наша взяла, получив с тыла, директриса вдруг засобиралась, завставала, заоправдывалась, оказывается, просто личное, извините, но просто личное, усталость, нервы, поэтому слезы, вынуждена покинуть, сожалеет, но вынуждена, голова и личное, с критикой целиком и полностью, больше того, за критику даже благодарна, в адвокатах не нуждается, спасибо за угощение, за хлеб, как говорится, за соль, заплакала и побежала. Посидели.
Капитан не смутился, ничего, говорит, ничего, это личное, женщина, бывает, почему не налито, а музыка, где гитара, переглянулся с помощником по пассажирам, послал к анчару властным взглядом, тот и впрямь возвратился с гитарой и директрисой, лицо сухое, улыбчивое, спасибо, говорит официантке, горячее не хочу, салатика вот с удовольствием, первый помощник удивил романсами, помощник по пассажирам анекдот рассказал, хамский анекдот, под рюмку прошел как пикантный, директриса с чувством подпевала, официантки сновали невидимо, стол опрятен, обилен, капитан предложил американскую сигарету, щелкал японской зажигалкой, почему Людочку не пригласил, спрашивал, изрядно выпито, тосты общи, обтекаемы, за женщин, за море, за коллектив, перед капитаном поставили корейскую капусту, я жевал ее уже как российскую, тут-то директриса мне снова влепила. Твоя, мол, недоработка, твоя, неужели так сложно было устроить этой свинье девицу, косяками ж ходили, теперь расхлебывай, это ж, считай, официальное мнение, он же отзыв будет писать, в обкоме меня не поймут, эх ты, размазня, самой мне, что ли, подстилку ему искать. Так у него ведь горничная, слабо защищался я, ему что, гарем нужен, старик ведь, и горничная. Эх ты, не снижала презрения директриса, посмотрела б я на тебя, когда сам таким вот стариком станешь, ох посмотрела б, твоя недоработка, так уж признай... О чем бы вам секретничать, возникал капитан рядом, к дому подходим, а вы о работе все, о работе, нехорошо, друзья мои, нехорошо, угощал американской сигаретой, можно и я за компанию, закуривала вдруг некурящая директриса.
Сутенера из меня не получилось, пришлось переквалифицироваться в графоманы.
Как и любому замшелому графоману, мне тесно внутри собственного обрубка, соблазн обобщенья выводит тот самый круг друзей, который распался, который, прощайте, круга нет, прощайте, ни упреков, ни обид. Но по-честности, слабо верится в спокойное движение планет, сижу вот, живой и теплый, знаю, соври сейчас — эти самые, которых якобы нет, по шее накостыляют запросто, Левитанский им не указ. Придется поэтому без имен, придется топтать катаевскую дорожку, нимало не смущаясь, что друзья мои не из великих, что никто их не расшифрует, что и сам-то я далеко не Катаев, ну так что ж тут говорить, что ж тут спрашивать, вот стою я перед вами, словно голенький. Галич тоже, поди, подслушал парижских под окном своим деток: это я, это я, говорите на меня.
Сразу после зачисления девушек отправили в колхоз на картошку, а нас, немногих ребят, на строительство котельной для нового здания пединститута, которое давно уже никакое не новое, а просто пединститут.
На работу возили, строительство велось за городом, на Усть-Камышинском плато, не шибко далеко, но все ж за городом, за леском, на окраине. Возили почему-то в железной зэковской погремушке, что чрезвычайно нам нравилось. Как тайные стихотворцы, рассказчики, романисты, мыслители, психологи — мы дружно подмечали что ни попадя и, не выдержав тайного зуда, делились заметами, обкатывали на слух, ревниво подмечая реакцию. Но поскольку все вокруг видели одно и то же, взаимное раздражение маскировалось ироничной снисходительностью.