Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Как начальник, как приближенный, выпивал я по начальству и с приближенными: с директором круиза, многоопытной, сама беззаветность, дамой владивостокского комсомола, с капитаном-корейцем, замечательно улыбчивым, точка-тире вместо глаз, с первым помощником, седовласым вальяжным джентльменом, с помощником по пассажирам, бесстыжим чертякой, болтуном и баловнем, с главным механиком, молчуном, с элегантным коком, с руководителями групп, массовичкой, музыкантами, фотографом, с кем-то еще и еще — по ранжиру. Ну, а как и тогда уже хороший парень, простецкий, как патриот и демократ, выпивал со своими земляками и землячками, и другими хорошими простецкими ребятами из городов Сибири и Дальнего Востока, потому что вдали от родных берегов особенно остро чувствуешь локоть друга, колено подруги — пахал
Двух москвичей и одного ленинградца недолюбливали мы как столичных штучек. Я и по должности бдил, лично опекал, владея секретной информацией, будто некогда некий москвич покинул борт „Приамурья" или другой какой борт в самый что ни на есть тихий, можно сказать, зловеще-тихий предрассветный час, около пяти утра, завернув акваланг в одеяло, вышел на корму, а горничная, которая в это самое время разговаривала о пустяках с пассажиром, спросила, куда, мол, в такую рань, по-дружески, по-советски, как товарищ товарища, раз уж застукали с пассажиром, никак на тот берег собрался, со смешком спросила она, и мысли не допуская, а он, стервец, а он, отщепенец, нашелся ведь как, — ага, говорит, собрался, мимо них — шасть, в водичку — бульк, даже акул не испугался, порошок, наверно, специальный запас, вражья морда. Доплыл до ближайшего острова, долетел до Канады, кажется, к родственникам, и оттуда уже облил с головы до ног первое в мире государство социализма, через голоса облил, а потом — что-то там не сложилось — запросился обратно, на что отвечено было, как ушел, тем же путем и возвращайся, милости просим. Поэтому надо бдить, денно и нощно, за борт поглядывать, вдруг возвращенец вынырнет, или другая диверсия.
Про выпивку с начальством, конечно, я подзагнул. Был один лишь официальный прием по поводу начала круиза, устроенный пассажирской макушкой, с приглашением морского начальства, а потом, на подходе к Владику, капитан с помощниками пригласили на банкет макушку. В промежутке тоже по чуть-чуть, то экватор, то именины, то еще какой ляд, но панибратства ноль. С чистым сердцем могу объявить, что „Приамурье" — единственное за мою жизнь место, где встретил я настоящую дисциплину, истинную доблесть субординации, впервые не вызвавшей отвращения. Разумеется, с поправкой на сухопутный наив туриста, не читавшего даже Конецкого.
Туристы загорают на палубе, а матросики, бедолаги, загорают в работе, драят, скоблят, красят, час за часом, день за днем, опускают шлюпки, поднимают шлюпки, разматывают бегом пожарные шланга, сматывают пожарные шланги, снова драят, красят, скоблят, да еще, по приказу, в самодеятельности выступают, причем талантливо выступают. То же самое и горничные, убирающие каюты словно свадебную светелку, и учтивые бармены, и стремительные официантки, и начальство, не позволяющее себе небрежения — такого на жаре простительного — в одежде. Русский флот, вот оно, вот чем славно было Отечество, парусилась во мне тихая гордость.
Причем все это на фоне откровенного сумасбродства пассажиров. Даже Нептун — Жизнелюб — которому весь трезвый день самозабвенно строчил я всякую рифмованную чушь, постыдно провалил мероприятие, опозорил, зарезал, двух слов, мерзавец, связать не смог, нажрался, как свинтус, в шлюпке еще, бог морей, ядри его, корона набок, борода вразнотык, ну что, говорит, мужики, вмажем да песняка, с ног летит, русалок голеньких лапает!.. Потом-то вывернулся, мол, неопытность подвела, дед морозом был, ничего, за милую вокруг елочки душу, а здесь специфика, в шлюпке солнце от воды отражается, не в пример жарче, чем на палубе той же, печет, захватил, конечно, для храбрости, не акулам же выбрасывать, кармана нет, мантия да борода, корона да трезубец, куда водку девать, вот и не рассчитал маленько, а так ничего, капитана, конечно, зря лобызать полез, зря, чего там, да и русалок — это... тоже зря — так кто ж его знал, что пекло такое, экватор, специфика... Эх, да чего теперь, такой текст пропал.
Полыхнул „Приамурье" в газете, почему-то не удивив, почему-то слабой моей душонке подумалось сразу, он и должен был сгореть, странно, как раньше еще не сгорел, да в том же приснопамятном круизе. Вряд ли бы кто из нас спасся, вряд ли, среди акул в теплой воде,
Жуть берет, как вспомнишь все это хитросплетение коридоров, развязок, переходов, узеньких крутых лестниц. За восемнадцать дней я, например, так и не сумел освоить эту систему, позорно всюду опаздывал, позорно плутал, протоптал тропинку туда и сюда, вынужден был всякий раз находить исходную точку, чтобы потом уже двигать туда и сюда. Начитавшись про „Адмирала Нахимова", очень просто вычислить пожар „Приамурья".
Самое время поймать свой взгляд, окликнуть себя в накренившейся вдруг каюте, пальцы, дрожа, завязывают тесемки спасжилета (или он без тесемок?), деньги, документы, вещи... зачем?! Неужели конец, в коридоре визг, крики, топот, неужели конец, лоб в испарине, но ведь не может такого быть, нет, нет, я не хочу!.. Тело напрягается к жизни, мозг отщелкивает варианты, спасения взывает душа, неужели конец!.. Эй, парень, окликаю себя, ну чего ты, чего... не дергайся — все... Как — все? А так, как оно есть — все. И кончай это... кончай. Есть еще время, подумай хоть о душе... Мы ж ничего так и не знаем. Молись. Молись, как сумеешь, любыми словами, только напряги свою душу, напряги и открой... хоть узнать напоследок, есть она у тебя или нет, была или нет... Или — черт с ней, с душой, теперь-то уж чего... Беги и спасай, помоги тем, кто слабее тебя, слышишь ведь, что творится, помоги любому, любому, будь с ним до конца, так трудно, так невозможно умереть по-человечески, помоги, может, хоть это зачтется еси на небеси... Дуй!
И я побежал, побежал, помчался, полез, распихивая, рыча, вопя ни о чем, сквозь чужое, от своего отраженное, рычание, метание, и вопли, и в ужасе лица, сквозь сирену, команды, плач, крики, побежал и полез, и забыл, зачем побежал, напрочь забыл, начисто, только б на палубу, только б за борт, пускай не в шлюпку, но в воду, успеть... отплыть... воронка... смерть... неужели?.. Чего ж они мечутся, твари, зверье, люди, бедные люди, господи, да за что!..
Так что же все-таки сказал капитан „Титаника" напоследок: „останьтесь британцами" или „каждый сам за себя"? „Останьтесь британцами" или „каждый сам за себя"?..
А когда на море качка и бушует ураган, приходи ко мне, морячка, я тебе огурчик дам! Такую вот без конца и начала песенку распевали мы в музыкальном салоне, сколько фантазии хватит на подарок морячке — огурчик, сухарик, конфетку, поллитру, колбаску, микстуру, лимончик... распевали, радуясь уходящей из-под ног палубе, качке, с тревогой прислушиваясь к тошноте, маясь от безбрежной вокруг черноты океана.
Под разухабистую эту песенку, под бесшабашность кафешантанного мотивчика, заглушая стоны, крики, треск переборок, топот сотен бегущих, горит, разваливается, тонет вся прошлая жизнь, вся система, казавшаяся незыблемой, где круизы, вояжи, путешествия очень и очень многим были единственной путеводной звездой, и не потому, что так уж остро тянуло мир посмотреть, но, в основном, из своего чтоб мирка хоть на пару недель да вырваться, на зубок хоть отведать гнилой этот запад, убедиться лишний раз в дремучем вранье официоза, собственное, тем самым, оправдав вранье, чтоб почувствовать особость свою рядом с теми, кто как пчелка, от гудка до гудка, от звонка до звонка, от зари до зари ради хлеба насущного, чтоб знать и сравнивать, как люди живут, себя же опять вынося за скобки...
Чего там скромничать, сибирские ухари с папироской в зубах, дон-жуаны дальневосточники добрались-таки и до горничных-недотрог, и до барменши-красотки, и до вертких официанток, добрались, дознались, те просто-напросто наложницы начальства, или местного или берегового, обычный путь в загранплаванье, по знаменитой у киношников формуле — на экран через диван. Да и матросики за то же самое усердно так пашут, за то же самое, чтоб в загранку ходить.
Над „Приамурьем“ очень низко пролетали маленькие самолеты, мы втягивали невольно головы, встревоженно повторяя — провокация — был повод отчетливо представить, так что же это такое, камикадзе, когда этакая с крыльями железяка с теплокровной начинкой внутри пикирует с неба прямо в твой лоб, во славу императора...